Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Надо ум приложить, – настаивал Медведь. – Тебе впору будет.
– Князь сказал? – заинтересовался попович.
Холоп развернул перед ним начищенную кольчатую бронь – Олекса придирчиво рассматривал снаряжение.
– Князь сказал: не может придумать, как понудить Святополка заратиться против волынского Давыда.
– Так и рек? – Олекса резко развернулся и с ухмылкой уставился на Медведя. – Да я ж… Я же все придумал! И воеводе рассказал! А он не захотел дать мне отроков!
– Зачем тебе отроки? – пробурчал храбр. – Я вместо них.
Попович, разлапившись, обнял его и на радостях пытался оторвать от земли.
– Грыжу наживешь, – отпихнул его Добрыня.
Упав в снег, Олекса захохотал. После втащил Медведя в дом, велел челядину подать квасу и браги, сам развернул перед гостем во всю ширь замысел. Чего в затее было больше – ратной хитрости или молодецкой дури, Добрыня сразу не мог решить.
– Киевский князь с малой дружиной пошел к Берестью. Главный полк выйдет позже и встанет в Турове.
– Откуда знаешь? – осторожничал храбр.
Попович пропустил вопрос мимо ушей – кто ж не знает о ратных сборах Святополка Изяславича. Он сам о том трубил громче громкого.
– В Берестье же придут воеводы от ляхов. А может, и сам польский князь объявится. Святополк хочет составить с ним союз против Ростиславичей. Тут мы и подсластим жизнь Давыду.
– Ему и так не горько. – Жилы на висках храбра вздулись и сам он напрягся, вникая в непонятную пока затею.
– А должен думать, что горько. К нему прибежит человек и скажет, будто Святополк вовсе не против Ростиславичей призывает ляхов, а против него, Давыда.
– Какой человек?
– Такой, которому Давыд поверит как самому себе.
– Ну и кто это?
– Беглый боярин Туряк.
– Знаю такого, – кивнул Добрыня. – Лешего обхитрит, не задумавшись.
– Ну а мне перехитрить хитреца – любо-дорого, – усмехнулся попович. – Надо только выкрасть его из дружины Святополка. А потом дать ему бежать к Давыду.
– Не так быстро, – морща лоб, попросил Медведь.
– Он услышит разговор, будто киевский князь велел убить его. Ростиславичи-де заплатили за это, а в Киеве Туряк все равно как бельмо у градских. Еще услышит, что поход на Ростиславичей – прикрытие, а истинная цель – захватить врасплох Давыда. Давыд поверит, поднимет дружину и пойдет на Святополка. Дело сделано.
Попович с довольным видом выхлебал полную кружку малинового квасу.
– Едем?
– На день задержусь в Киеве, – предупредил Добрыня. – Выправлю дела.
В клеть сунулся мальчишка-отрок со двора. Пробормотав нечто, кинул на стол скрученную в трубку бересту.
– От кого?
– Дак упырь его знает, – простуженно сипнул малый. – Конный заскочил на двор и вылетел обратно.
Олекса перерезал нитку, развернул бересту. Поднес ближе к светцу. Добрыня увидел, как дрогнула у поповича рука, а лицо вытянулось. Читая, он отвернулся, затем вовсе забился в угол.
Грамоту писала Забава Путятишна, сосланная отцом в Туров, как тот и грозился. Береста была в разводах – скребя писалом, дочь воеводы роняла слезы. А может, ревела белугой, как посадская девка, подумалось поповичу.
«…Пусть душа твоя будет страстна к душе моей и к телу моему, и к лицу моему, а обиды прости. Разгорается сердце мое в плену и томится по тебе, суженый мой. Не надо мне залогов, а приезжай и забери меня из клетки моей, аки горлицу тоскующую…»
– Задержимся на день и в Турове, – зажав грамоту в кулаке, сказал Олекса. – Свои дела выправлю.
– Дошла девка? – догадавшись, спросил Добрыня, будто о заквашенном тесте.
– Через край полезло.
– Пышнее будет, – без всякой задней мысли отмолвил Медведь.
– Угу, – тая радость, согласился попович. Но понял по-своему: – На доске-то я и в гробу належусь.
…Одряхлевший Янь Вышатич держал крещаемого младенца как некую драгоценность. Пока монастырский поп мазал дитятю елеем, старец крепко прижимал к себе внучку, ласково дул в макушку. Настасья зорко следила, чтобы у боярина не ослабли руки.
Добрыня отвлекся, ушел разглядывать высокое, больше человека, деревянное распятие. Хватившись, Настасья отыскала его глазами, успокоилась. Муж рядом. Хотя б на день. А там как Бог даст и как служба княжья повернет. Может, и ничего, скоро вернется.
Оглянувшись второй и третий раз, она зрела Добрыню в неподвижности, будто окаменелого. Поп закрыл свой требник, окончив таинство. Добрыня все стоял перед крестом, уставясь на Спаса. Янь Вышатич нехотя сдал младенца Настасье и едва довлекся до лавки – ноги не держали. Сама баба не решилась тревожить мужа.
Обращение храбра в соляной столп привлекло иерея. Подойдя, он встал позади.
– Лучше человеку повесить свою шкуру на дереве, чем носить по земле, – шумно вздохнул Добрыня, ожив.
Иеромонах, напротив, впал в задумчивость. Открыл было рот для пространного ответа. Передумал, закрыл. Еще размыслив, промолвил изумленно:
– Воистину.
Добрыня развернулся, свесил голову ниже плечей, уменьшась в росте.
– Сними камень с души, отец, если можешь. Чужую жизнь сгубил ни за что. Тяжко носить.
Примерившись, иерей накинул ему на макушку епитрахиль.
31
За слюдяным оконцем с воем мечется и лютует вьюга. В книжне зябко, печь едва теплится. Но горят свечи, озаряя лица двух собеседников, и очам уютно. А от холода спасают меховые свиты и войлочные калиги на ногах.
Янь Вышатич сидит на лавке под боком у печи, дремотно рассказывает о походах былых лет, о княжьей славе времен великого Ярослава Мудрого – что видел сам и что знал от воеводы Вышаты. Нестор смешивает за столом чернила и внимает вполуха – все эти повести слышал не по разу. Все они давно записаны на разрозненных пергаменах и в свой черед встанут по порядку на листах летописца. Некогда полноводная река жизни старого боярина, служившего многим князьям и знавшего лучшие годы Руси, успокоилась от бурного течения, обмелела. Тонкому ручью стало невместно в широком русле, проложенном когда-то, и он искал себе новый путь – в иные земли, под иные небеса. Одряхлевший воин оставил заботы отчей земли и княжьей службы. Но облегчив себе уход к другим берегам, душа еще полнилась славными воспоминаньями и спешила также оставить их на земле.
– …Если буду жив, то с дружиной, и если погибну, то с дружиной. Сказал это Вышата князю и выпрыгнул из лодьи на берег, и повел обратно на Русь шесть тысяч воинов. Греки в то время узнали, что буря потопила русские лодьи. Царь Константин, именем Мономах, послал на них четырнадцать галер. Встретились греки с русами, и князю Владимиру Ярославичу удача была. Русы на оставшихся лодьях разбили все греческие галеры… А князь Ярослав, мирясь с царем Мономахом, запросил у него дочерь в жены своему сыну Всеволоду, – заключил повествование Янь Вышатич и перепрыгнул умом на иное: – А что, Нестор, не напрасно ль мы отговаривали князя Владимира Всеволодича сесть в Киеве? Что если б стал он великим князем?.. А ныне – пять лет уж борется с братьями, силы на пустое тратит.
– Не на пустое, – возразил книжник, отставив корчажец с соком вишневого дерева. – Не напрасно Мономах носит свое имя. И не с братьями он борется. У Единоборца лишь один достойный враг – он сам. О такой вражде Господь говорит: побеждающему дам место сесть с Собою. А Руси еще заслужить надобно великого князя – не по званию лишь великого, а по делам.
Янь Вышатич кивал, сомлев у внезапно ожившей печи. Монах-истопник в подклете подкинул дров и печка дохнула жаром. Старик смежил веки, тихо всхрапнул.
Нестор, прислушавшись к тщетному злобствованью вьюги за окном, вернулся к своим чернилам. Мирно было на душе и мечталось, чтобы так же разбивались о неколебимые стены Руси все грядущие бури и вихри. Но он знал, что этого не будет. Разве что на краткие по меркам веков мгновенья будут посылаемы ей затишья. Ибо надобно, чтобы Русь возрастала в терпении. Чтобы навсегда в памяти русской оставались князья, воюющие за людей своих и за землю отчую, за народ новый – христианский. Чтобы в лихие годы имена их были как ратная хоругвь, а в мирные дни вспоминались ласковые князья, от которых во все концы земли летел клич: кто друг мне, тот приходи веселиться со мной и со всей Русью…
– Весело тебе, Нестор? – спросил Янь Вышатич, очнувшись от дремы и увидев улыбку на лице инока.
– Радостно, боярин. Кого так любит Бог, как нас возлюбил? Кого так почтил, как нас прославил и превознес?..
И впрямь – никого.
Послесловие
Великий князь киевский Святополк Изяславич упокоился от трудов, праведных и неправедных, в 1113 г. Сразу после его смерти в Киеве вспыхнул бунт горожан против тысяцкого Путяты Вышатича и ростовщиков-лихоимцев. Успокаивать волну грабежей и погромов пришлось Владимиру Всеволодичу Мономаху. Киевские бояре и духовенство, опасаясь усиления мятежа, призвали князя без промедления занять «златой стол» Киева. Так что свое великое княжение Мономах должен был начать с «социальной реформы» – ограничить ростовщичество, смягчить некоторые законы.
