Вальтер Скотт - Карл Смелый
— Для защиты вашей, граф, — сказал Артур, который в эту минуту думал о своем спутнике только как об отце Анны Гейерштейнской, — я, конечно, сделаю все, что могу.
— Как, юноша, — возразил граф Альберт с горькой улыбкой, — неужели ты станешь помогать врагу твоего повелителя, под знаменами которого ты служишь? Неужели ты станешь сражаться против его же солдат?
Артур несколько смутился, но тотчас собрался с духом и отвечал ему:
— Вы сами, граф Альберт, подвергались опасности, покровительствуя мне против ваших сторонников, почему и я обязан защищать вас против своих.
— Ответ сочинен удачно, — сказал граф, — но мне кажется, что тут замешался в посредники слепой мальчуган, о котором твердят певцы и трубадуры и ходатайству которого я могу, в случае нужды, приписать пламенное усердие моего покровителя.
Не дав времени приведенному в замешательство Артуру отвечать, он продолжал:
— Послушай, молодой человек! Копье твое оказало сегодня очень дурную услугу Швейцарии, Берну и герцогу Ферранду, сразив храбрейшего их воина. Но для меня смерть Донергугеля есть счастливое событие. Знай, что ссылаясь на свои заслуги, он успел склонить герцога Ферранда содействовать ему в искательстве руки моей дочери. И сам герцог, принц крови, не постыдился упрашивать меня, чтобы я отдал последнюю ветвь моего дома, так как все семейство брата моего — выродки, молодому хвастуну, дядя которого был слугой в доме отца жены моей; хотя он и выводит какое-то родство, вероятно, незаконное, но которое Рудольф себе присваивал, потому что оно способствовало его домогательству. Пока я жив, — продолжал граф Альберт, — этот союз никогда бы не состоялся, и кинжал, воткнутый в грудь моей дочери и дерзкого жениха ее, спас бы честь моего дома от позора. Но если бы я — часы жизни которого сочтены — перестал существовать, то кто бы воспрепятствовал дерзкому и пылкому молодчику, имеющему одобрение всех его земляков, а может быть и несчастное согласие моего брата Арнольда, достигнуть своей цели, вопреки сопротивлению молодой осиротевшей девушки.
— Рудольф умер, — сказал Артур, — и да простит ему небо его прегрешения! Но если бы он был жив и вздумал искать руки Анны Гейерштейнской, то ему бы пришлось со мной драться…
— Это дело уж кончено, — прервал его граф Альберт. — Теперь выслушай меня, Артур де Вер! Дочь моя рассказала мне все, происшедшее между вами. Чувства твои и поступки достойны высокого семейства, из которого ты происходишь, так как мне известно, что род ваш один из знаменитейших в целой Европе. Правда, ты лишен своих владений, но и Анна Гейерштейнская находится в том же положении и может надеяться разве только на то, что дядя ее соблаговолит выделить ей из ее отцовского наследия. Если ты удовольствуешься этим и если отец твой одобрит этот союз, потому что дочь моя никогда не вступит в дом против воли его главы, то ей известно, что она имеет мое согласие и благословение. Брат мой также это одобрит, так как хотя чувства чести и рыцарства в нем угасли, ко он уважает еще семейные традиции, любит свою племянницу и расположен к тебе и к твоему отцу. Что ты на это скажешь, молодой человек? Возьмешь ли ты бедную графиню в спутницы своей жизни? Я уверен и предсказываю тебе (потому что стоя так близко к краю гроба, мне кажется, я гляжу за пределы его), что по окончании моей бурной жизни наступит время, когда имена де Вер и Гейерштейн озарятся новым блеском.
Де Вер спрыгнул с лошади, схватил графа Альберта за руку и в пылких выражениях начал изъявлять свою признательность, но граф остановил его.
— Мы скоро должны будем расстаться, — сказал он. — Время коротко — место опасно. Скажу тебе откровенно, что если бы я преуспел хоть в одном из честолюбивых замыслов, которыми я занимался всю мою жизнь, то не избрал бы сына изгнанного графа себе зятем. Встань и садись на лошадь — благодарность неприятна, когда она не заслужена.
Артур встал и, сев опять на лошадь, не мог удержать своих восторгов, обещаясь любовью своей к Анне и стараниями о ее счастье доказать свою признательность ее отцу; заметив, что граф с удовольствием слушает изображаемую им картину будущей их жизни, он не мог не воскликнуть:
— А вы, граф, вы, виновник всего этого счастья, разве вы не захотите быть свидетелем его и разделить его с ним? Поверьте мне, что мы постараемся всеми силами изгладить в вас воспоминания о жестоких ударах, нанесенных вам судьбой, и когда счастье воссияет над нами, мы насладимся им живее, если вы его с нами разделите.
— Оставь эти мечты, — сказал граф Альберт. — Я знаю, что финал моей жизни приближается. Слушай и трепещи! Герцог Бургундский осужден на смерть, и тайные, невидимые жрецы Фемиды, которые судят и карают скрытно, подобно божеству, вручили мне веревку и кинжал.
— Отбросьте эти ненавистные символы! — вскричал Артур. — Пусть они ищут мясников и подлых убийц для исполнения такой обязанности, и не посрамляйте знаменитого имени графа Гейерштейнского.
— Молчи, молодой безумец, — отвечал граф. — Клятва, которой я обязался, превыше облаков небесных и крепче этих отдаленных гор. Но не думай, что я намерен действовать как убийца, хотя бы я мог привести себе в извинение пример самого герцога. Я не подсылаю наемных палачей, подобных этим подлым страдиотам, чтобы лишить его жизни, не подвергая опасности моей собственной. Я не назначаю его дочери — невинной в его преступлениях — выбора между бесчестным браком и постыдным отречением от света. Нет, Артур де Вер, я преследую Карла с решимостью человека, который, намереваясь лишить жизни своего соперника, идет сам на верную смерть.
— Умоляю вас, не говорите мне ничего больше об этом, — вскричал Артур с сильным волнением, — уважьте то, что я нахожусь на службе государя, которому вы угрожаете…
— И что ты обязан, — прервал его граф, — донести ему о том, что я тебе говорю. Этого-то я и желаю, и хотя он уже ослушался требования тайного суда, но я очень рад случаю послать ему личный вызов. Скажи Карлу Бургундскому, что он жестоко обидел Альберта Гейерштейнского. Тот, чья честь оскорблена, не дорожит жизнью, а презирая потерю ее, он полный властелин жизни другого. Поэтому пусть он меня остерегается; так как если в наступающем году он дважды увидит восходящее над отдаленными Альпами солнце, то Альберт Гейерштейнский нарушит свою клятву. Теперь прости; я вижу приближающийся к нам отряд с бургундским знаменем. Тебе он послужит эскортом, но я, оставаясь здесь долее, могу подвергнуться опасности.
Сказав это, граф Гейерштейнский повернул свою лошадь и поскакал назад.
ГЛАВА XXXVI
И бурный ветер на крыльях своих
Гром отдаленный боя принес…
Война и ужас шли грозно вперед,
Усеявши трупами путь за собой.
Оставшись один, Артур поехал навстречу приближающемуся к нему отряду бургундской конницы под предводительством графа Конте.
— Добро пожаловать, — сказал этот вельможа, подскакав галопом к молодому рыцарю. — Герцог Бургундский находится в миле отсюда с сильным отрядом, чтобы поддержать нас в случае нужды. С полчаса тому назад ваш отец, возвратясь к нам во весь дух, объявил, что изменники страдиоты завели вас в засаду и что вы взяты в плен. Он обвинил Кампо-Бассо в вероломстве и вызвал его на бой. Оба они отправлены в лагерь под присмотр великого маршала, чтобы не допускать поединка, хотя итальянец наш, по-видимому, не очень этого желает. Герцог хранит у себя залоги поединка, который состоится в Крещение.
— Я опасаюсь, что этот день никогда не наступит для некоторых, его ожидающих, — сказал Артур, — но если я доживу до него, то с позволения моего отца я сам решу исход этого боя.
Он поехал с Конте, и они скоро встретили другой, очень сильный отряд кавалерии, посреди которого развевалось большое знамя герцога Бургундского. Артура тотчас представили Карлу. Герцога покоробило то, что Артур, соглашаясь со своим отцом, обвиняет итальянского графа, к которому герцог так благоволил. Убедившись же, что Кампо-Бассо уже после донесения страдиотов, осматривавших ущелье, посоветовал Артуру ехать вперед, то есть как последствия показали, прямо в засаду, герцог покачал головой, нахмурил свои густые брови и проговорил как бы про себя: «Это, вероятно, из недоброжелательства к Оксфорду, ведь итальянцы мстительны».
С восхищением выслушал герцог известие о смерти Рудольфа Донергугеля и, сняв тяжелую золотую цепь со своей шеи, надел ее на Артура.
— Честь и слава тебе, юный Артур, — этот Донергугель был самый страшный из всех их медведей; прочие перед ним не более чем медвежата. Мне кажется, что я приобрел в тебе Давида, одержавшего верх над Голиафом. И этот глупец вообразил себе, что его мужицкая рука может владеть копьем! Славно, храбрый юноша, но что же дальше? Как тебе удалось от них уйти? Верно, каким-нибудь обманом или хитростью?
