Полубородый - Левински Шарль
Поли рассказал, что подстрелил косулю в ногу, но она смогла убежать, а он шёл по её кровавому следу.
– С собакой мне было бы проще, – сказал он, – одному не угнаться, к тому же косуля оказалась выносливее, чем можно было ожидать.
А потом уже и стемнело, а добыча завела его в дебри, там и пришлось заночевать, но ему это было нипочём, потому что он не такой дристун, как я.
Мне сразу было ясно, что история выдуманная; во-первых, Поли никогда бы не признался, что его стрела не попала в цель, для этого он слишком гордится своей меткостью, а во-вторых, если бы он всё это время провёл в лесу, это было бы заметно по его одежде и по другим следам: нацеплял бы на себя репейника и так далее. Зато на ногах у него было много грязи, причём такой, какая бывает на слякотной дороге, а ведь в лесу нет дорог.
Гени тоже не поверил в эту историю, но сказал, что отсутствие Поли связано, наверное, с девушкой, и у него самого в его возрасте такое случалось, и он выдумывал несусветные отговорки, чтобы никто не узнал, где он был на самом деле. А Поли при этом сделал вид, что Гени его застукал и разоблачил. Сказал, брата не проведёшь, тот слишком хорошо его знает. Но я уверен, что и это было враньё, только уже другого сорта. С той ночи у Поли с лица не сходила ухмылка, и это мне тоже в нём знакомо. Это означает, что он что-то учинил и уверен, что останется безнаказанным. Он выпячивает грудь и гордо выхаживает как петух. Ко мне он добрее, чем обычно, и это тоже подозрительно. Он даже предложил научить меня стрелять из лука, а раньше всегда отказывал, говоря, что я обойдусь и пращом, хотя из праща я мог подбить разве что голубя или белку.
И было ещё кое-что, чего никто, кроме меня, не заметил. В ту ночь, когда произошла эта история якобы с косулей, не только Поли не ночевал дома, но и всё его звено, Мочало с его распухшим носом, младший Айхенбергер и все остальные, и у каждого было своё объяснение для этого. Поначалу я думал, они учинили какую-то безобидную пакость и делают из этого важную тайну, чтобы потом можно было вспоминать о ней как о большом приключении, но дело оказалось куда крупнее.
Я по случайности узнал, что произошло на самом деле, и я думаю: если я узнал случайно, мог и другой узнать, и тогда Поли не поздоровится. Хотя он и думает пока, что всё обошлось.
Началом случайности было то, что младший Айхенбергер хвастался узелком, полным рыболовных крючков, каждый из которых стоил на рынке в Эгери столько, что от зависти можно только зубами клацать. Он говорит, раз он наследник семьи и остаётся в доме единственным, он может получить от отца всё, что только пожелает, стоит только поклянчить – и тот ему всё купит. Уже одно это должно было навести меня на размышления, потому что все в деревне знали, какой скряга старый Айхенбергер и сидит на своих деньгах как лебедь на яйцах, так, что и близко не подступишься. Но поначалу я просто завидовал, потому что у нас в доме только у Поли был рыболовный крючок, а мне он его даже взаймы не давал.
– Если ты его потеряешь, мне придётся сделать с тобой то же, что Каин сделал с Авелем, – сказал он мне однажды, – а ты ведь не хочешь, чтобы я взял на себя такой грех.
Всё это я рассказал Полубородому, как я уже привык рассказывать ему обо всём, что меня мучило; наша мать не понимала моих забот, потому что в Поли ей нравилось всё, а у Гени были свои трудности. Полубородый умел слушать как никто другой. Когда я закончил свой рассказ, он сказал, что если рыболовный крючок единственное, чего мне в жизни не хватает, то я счастливый человек: это моё желание он мог легко исполнить. И он вынес мне из времянки крючок, привязанный к оленьей жиле. Я его спросил, почему он, убегая с родины, прихватил с собой именно крючок, и он засмеялся и сказал:
– Когда ты долго в дороге, приходится добывать себе какую-то еду.
Полубородый не только одолжил мне рыболовную снасть, но и подробно объяснил, как ловить линя. В линях он разбирался лучше, чем во всех других рыбах, потому что, когда у тебя есть на коже рана, ожог к примеру, надо приложить к нему свежепойманного линя, его слизь очень помогает заживлению. После костра Полубородый в этом сильно нуждался, так он сказал.
Я сделал всё в точности так, как он сказал, прихватил с собой даже мешок для пойманной рыбы, хотя на самом деле не верил, что он мне пригодится. Рано на рассвете, ещё до восхода солнца, я отправился на озеро, к той заводи, где росли кувшинки. Среди кувшинок лучшее место для линей, сказал Полубородый. Нарезанного на кусочки дождевого червя я вмесил в комок глины, нацепил на крючок – и в самом деле поймал линя, такого крупного, что наелись мы вчетвером, ещё и осталось. Самое трудное было вытянуть рыбу из воды, она упиралась ещё сильнее, чем зайцы в петле, а уж те брыкаются что надо. Мне пришлось с ним прямо-таки бороться, пока я не вонзил ему в жабры нож, и только после этого смог упрятать его в мешок. После этого я с головы до ног был изгваздан в его слизи, хотя у меня на коже не было ран для заживления. Зато нашей матери я доставил своим уловом такую радость, это я знал, она любит рыбу и часто говорит: хоть бы Поли поймал рыбку, но у того не хватает терпения на рыбалку.
Между тем была уже середина утра, и я сперва помылся в озере мало-мальски, а потом просушился на солнце. Потом мне пришло в голову, что по дороге домой я мог бы заскочить в церковь Эгери, прочитать за Гени и его ногу Отченаш, я уже давно собирался это сделать, пусть это и не даст ему новую ногу, но ведь и не повредит. Но поскольку я был сильно усталый – из-за раннего подъёма, из-за солнца, – я заснул посреди молитвы, прикорнув на могильной плите какого-то рыцаря, не знаю уж какого роду-племени.
То ли из-за могильной плиты, то ли из-за места, куда приходили исповедоваться не только живые, но и мёртвые, не находя упокоения из-за своих грехов, – неважно почему, но мне в этой пустой церкви приснился странный сон. Я увидел дрова, сложенные для костра, и мужчину поверх дров, он не был привязан к столбу, а сидел на стуле, в руках держал флейту – такую, как мне однажды вырезал Гени и которая у меня потом сломалась; он в неё не дул, а она играла. Мелодию я вспомнить не могу, помню только, что она меня опечалила. Сперва я думал, что человек на дровах – Полубородый, но потом это оказался Поли, и у него было заносчивое лицо, какое я у него терпеть не могу. Потом появился старый Лауренц с сосновой лучиной и хотел поджечь костёр, но огонь не хотел разгораться, и я услышал победный смех Поли, как будто он победил в драке. Потом огонь всё же разгорелся, но Поли исчез, а вместо него очутился Гени, но не на костре, а рядом, он жарил на огне рыбу. Обе его ноги были на месте, и во сне я его спросил, как он добился, чтобы отросла вторая нога. Вместо ответа он поворачивал штырь со своей рыбой, а потом появилось сразу много людей, у каждого рыба на штыре, послышался воинственный барабанный бой, то был, по-видимому, Мочало, а на крыше церкви стоял господин капеллан и кричал: «In hoc signo vinces! [7]» Так было однажды в истории, которую он рассказал в своей проповеди, и мне стало страшно, потому что я вроде как должен был пересказать ему эту историю, а я её забыл, помнил в ней только римского императора. Потом я снова очутился на озере, там, где поймал линя, и чей-то густой голос мне сказал: «Это озеро тьмы, Финстерзее».
Тут я заметил, что лежу на полу в церкви, головой на мешке с линём, но голос всё продолжал звучать как отдалённые раскаты грома, когда гроза уже прошла, и этот голос действительно произнёс «озеро тьмы». Сперва, ещё в полусне, я подумал, что это говорит мне святой Пётр или святой Павел, кто-то из них, желая растолковать мой сон, но потом примкнули ещё два голоса, и они были мне знакомы. Один принадлежал старому Айхенбергеру, а второй благочинному Линси. Это был настоятель церкви Эгери, и я знал его голос, потому что иногда он проповедовал и в Заттеле. Третий голос был самый звучный, я его не знал и до сих пор не знаю, кто это был.
