И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович

Бой был окончен за десять минут. Немецкие бронетанковые части группы армий «Центр» действовали строго по плану, чтобы к двадцать восьмому июню замкнуть окружение восточнее Минска, оставив в огромном котле деморализованные, разрозненные, рассеянные войска Особого Западного округа.

До двадцать второго июня советские командиры знали войну только с одной стороны, с той, где победа. У тех, кто громил белых и японцев на Халхин-Голе была психология победителей, и как одна ложка сахара делает сладкой всю чашку, так и их уверенность в своих силах заражала уверенностью всю страну. Пропаганда воспитывала у людей чувство победителей. Об обратной, страшной стороне войны, — о поражении, никто не думал. Теперь пришлось. Красная армия в спешке отступала, оставляя в руках немцев склады с оружием и боеприпасами, огромное количество боевой техники и горючесмазочных материалов, оставляла им почти полмиллиона попавших в окружение солдат и офицеров. На убой оставляла. На позор и плен оставляла.

Скоротечный бой на трассе Молодечно — Минск был лишь малым эпизодом великой катастрофы, начавшейся на рассвете 22-го июня.

Так бывает…. И соперник вроде не сильный, где-то даже с улыбкой смотришь на его приготовления, — давай-ка, сунься…. Но вдруг откуда-то сбоку приходит страшный, молниеносный удар, и искры из глаз, затем еще, и еще; искры в глазах сливаются в одну ослепительную вспышку, во рту соленый вкус крови, и голова уже ничего не соображает, только прикрываешь голову руками, а удары все сыплются; снизу, сверху, и сбоку. И нет уже воли к сопротивлению, ничего нет, кроме ошеломления и дикой растерянности, — как это все могло произойти….

Мать Кости так и не нашла записку, спрятанную в томике стихов на туалетном столике. Не до стихов ей было, когда сын вот уже три дня как пропал из дома. К вечеру тело Кости уже остыло, его глаза были открыты, живот разворочен, он по-прежнему улыбался в небо бессмысленной улыбкой. Вместе с ним по всему перепаханному танками полю лежала еще почти тысяча мертвых солдат; среди них находился и учитель местной школы с оторванной рукой, не успевший отвести с позиций своих учеников, и его ученики, и полковой командир с орденом за Халхин-Гол, раздавленный гусеницами танка. Возле березовой рощи с сельским кладбищем стояла целехонькая штабная машина с открытыми дверцами, внутри, на заднем сидении, полулежал застрелившийся дивизионный комиссар.

Тихо было на поле, немцы прошли дальше, на Минск, деревенские еще прятались в погребах.

За них, как и еще за сотни тысяч таких же, лежащих на полях, дорогах, в оврагах и болотах убитых солдат, командующего Западным округом генерала Павлова вызвали в Москву и расстреляли, прибавив ко многим смертям еще одну.

Потому что воскрешать мертвых мы не умеем, а вот убивать — запросто.

VI

Минск начали бомбить утром двадцать четвертого.

Около восьмидесяти немецких бомбардировщиков подлетели к Минску со стороны солнца. По всему городу был слышен тяжелый гул и непрерывные раскатистые звуки взрывов. Со стороны завода имени Мясниковича в небо поднимались огромные черные клубы дыма. Рушились, обваливались дома. Радио замолчало. Горел железнодорожный вокзал. Горели магазины, склады, детские садики. На улицах лежали убитые. Это был самый страшный для Минска день со времен его основания.

Руководство города не успело составить план эвакуации. За прошедшую ночь были отправлены только несколько битком набитых составов, остальные поезда остались на запасных путях. Возле одной из платформ горящего вокзала на рельсах лежали перевернутые, искореженные вагоны пассажирского поезда, в который должны были погрузить детей из детских домов. Дети до вокзала так и не доехали, все три автобуса горели сейчас на улице Советской. Возле одного из автобусов лежала мертвая женщина, заведующая воспитательной частью, из ее спины был вырван кусок мяса, а стеклянные глаза неподвижно смотрели на пролетающие над улицей самолеты. Какой-то случайный, безымянный парень, несмотря на близкие удары бомб, вытаскивал детей из горящих автобусов, и живых и мертвых, и на руках относил их в подвал стоящего рядом здания. Он не думал, что совершает первый в своей жизни подвиг, просто он не мог поступить иначе.

Так появлялись первые герои. Война мгновенно сорвала с людей все наносное, обнажая их суть. Теперь было уже не важно, кем ты был в прошлой жизни, какую маску носил в угоду обстоятельств, думая, что это и есть твое лицо. В подвале кроме этого парня находились и другие мужчины. Многие из них не считали себя трусами. Задним умом они тоже бы хотели выбежать под бомбы, спасать детей, если бы им дали время придти в себя. Но все они растерялись, а тот парень нет, словно всю жизнь готовил себя к этой минуте.

Первые часы город еще как-то сопротивлялся. Во время коротких передышек люди сносили раненых в ближайшие больницы и поликлиники, но скоро их некуда стало класть. В центральной поликлинике в коридорах вповалку лежали изувеченные люди, а растерянные, полностью осознающие свое бессилие участковые врачи закрывали руками уши, чтобы не слышать их криков. Какая-то женщина, безумная, растрепанная, в разорванном платье, пришла в поликлинику с мертвым годовалым ребенком на руках. Голова ребенка безвольно болталась, он был черным от крови и кирпичной пыли. Очевидно, женщина самостоятельно вытащила его из-под обломков рухнувшего здания. Ногти у нее были сорваны до мяса, глаза стеклянные, из ушей текла кровь. На нее кричали, но она ничего не слышала, и все пыталась показать ребенка пробегающим по коридорам врачам. Как призрак, она ходила по этажам поликлиники, заглядывая в каждый кабинет, ее безумные глаза умоляли, и невозможно ей было объяснить, что ее сын уже мертвый. Из-за лопнувших барабанных перепонок она ничего не слышала, да и не хотела слышать. Это страшно, когда родители переживают своих детей.

В конце концов, одна опытная, пожилая медсестра пожалела ее. Она ласково взяла из рук женщины мягкого, безвольного мальчика, покачала его, поговорила с ним, жестами объяснив матери, что пускай пока ребеночек побудет у них, что им надо сделать необходимые анализы, а завтра с утра пусть она приходит и забирает его обратно. Это подействовало, женщина с безумными глазами успокоилась.

Через минуту улицу, по которой она ушла, что-то шепча сама с собой, накрыло свистом падающих бомб и новой волной взрывов.

К вечеру улицы Советской и прилегающей к ней районов больше не существовало. Там остались только развалины, Возле разбитых магазинов валялись разбросанные и вспоротые мешки с мукой и сахаром, булки хлеба и кольца колбасы. Основная часть людей пряталась в подвалах, многих засыпало обломками. На предприятиях сегодня был обычный рабочий день, люди с утра ушли на работу, чтобы навсегда расстаться со своими семьями. На улице Комсомольской пятисоткилограммовая бомба пробила крышу многоквартирного жилого дома и взорвалась внутри. От дома осталась только фронтальная часть стены с почерневшими дырками окон. Возле рухнувшего дома, на совершенно пустой улице с визгом носилась комнатная собачка с поводком на шее, единственное живое существо, каким-то чудом сумевшее выбраться из-под завала.

Бомбардировка Минска продолжалась до самой полуночи.

Город горел. От такого удара городу было уже не оправиться.

Частный сектор почти не бомбили. Основными целями немецких летчиков были центр, железнодорожный узел, заводы и фабрики. На Сторожовке упало лишь несколько бомб. Одна из них свалила с фундамента старый бревенчатый дом, в котором никто не жил, другая разорвалась на улице возле Сашиного дома, выбив окна и срезав осколками телеграфный столб. Он продолжал висеть на обвисших проводах, не касаясь земли. Еще одна упала в переулке рядом с аптекой, но не взорвалась.

Саша с мамой и Иришкой, вместе с другими жильцами целый день просидел в подвале их дома. Отца с ними не было, отец ушел на завод еще до начала бомбежки. Мать Кости сидела рядом, неподвижно уставившись в какую-то точку на противоположной стене. Возле уголков ее рта четко обозначились скорбные складочки. Дневной свет просеивался в подвал сквозь отдушины, вырисовывая из полумрака мешки с картошкой и трубы в рваной стекловате. Где-то капала вода. Мать Кости сейчас думала только об одном; что может быть в эту самую минуту ее сын пришел домой, а дверь закрыта, и соседей тоже нет. Мысль об этом была настолько навязчива, что ей приходилось уговаривать себя не выйти из подвала. Все молчали, прислушиваясь к далекому, глухому рокоту взрывов.