Нина Воронель - Оригиналы
Итак, выбор сделан: во имя вечной молодости, во имя торжества справедливости, во имя униженных и оскорбленных отправляется Рид в Россию, навстречу пожару Революции. Пожар этот заволакивал небо дымом и слепил глаза, так что мелкие подробности повседневной жизни застенчиво тушевались перед величием грандиозных событий.
В странном поезде, бесстрашно и беспрепятственно пересекающем охваченную братоубийственной войной Европу, Джон встречает Луизу. Она откликнулась на его призыв и, сломя голову, мчится вслед за ним туда, где, по слухам, будут решаться судьбы мира. Поезд пересекает границы воюющих государств, но никто не останавливает его, никто не спрашивает документы, не выясняет намерений пассажиров.
Абсолютная нереальность такого переезда наполняет неким мистическим потусторонним смыслом как таинственный этот поезд, неподвластный юрисдикции насмерть воюющих сторон, так и саму революцию, превращенную в Революцию с большой буквы. Она так и выглядит: более символическим событием, чем реальным взрывом народной воли. И уж никак не "русским бунтом", не узко-групповым дворцовым переворотом.
Стройными праздничными колоннами движутся под звуки
"Интернационала" радостные (с чего бы, спрашивается, такая радость?) народные массы по трамвайным путям вдоль колоннады Зимнего Дворца - хоть все это снято в Финляндии, но выглядит чудо как по-петербургски. Во главе марширующих ко всеобщему счастью народных толп едет пронзительно звенящий трамвай, который наводит на мысль о "Заблудившемся трамвае" Гумилева - что это, намек, выдумка, совпадение?
Нет, на совпадение не похоже — не случайно через два года Рид смотрит из окна Зимнего на те же самые трамвайные пути, вдоль которых вместо праздничных колонн маршируют теперь роты красноармейцев.
Четко печатая шаг, поют они о своей готовности умереть поголовно («и, как один, умрем!») за Власть Советов, наполняя сердца зрителей холодным ужасом перед наступающей машиной тоталитаризма. И бедный Рид понимает, что ему не вырваться из ловушки, расставленной ловкими беззастенчивыми политиканами, вершащими сегодня судьбы огромной страны. И его личная судьба предрешена: как марионетка на веревочке обречен он плясать под дудку коммунистических политиканов, верный своему детскому обязательству отдать жизнь "за Власть Советов", хоть она уже превратилась из доброй феи в Бабу-Ягу. Подарки, как говорится, не отдарки.
Безжалостно звучат для Рида слова американской анархистки Эммы Гольдман: "Большевики принесли стране только разруху: всюду голод, репрессии, эпидемии. Ради этого стоило совершать революцию?" Это приговор не только конкретной революции, но и Революции вообще, хоть Рид лепечет беспомощно:
"Если мы не сможем найти хоть какой-то смысл в происходящем, как нам оправдать всю нашу жизнь?"
Жалкие слова прозревающего неудачника, вдруг осознавшего свою наивность и призрачность своих иллюзий.
За что цепляется он? За хрупкую соломинку самообмана, желая любой ценой купить себе право на самоуважение? Но соломинка эта немедленно ломается под напором реальности: если Рид когда-то с гордостью заявлял редактору либеральной американской газеты, что он не позволит никому переделывать свои статьи, то в российских условиях он оказался бессилен против партийной цензуры. Его статьи перекраивают так, как это угодно представителю ЦК большевиков Зиновьеву, и никого не интересуют яростные возражения Рида: их попросту не слушают, пренебрежительно "стряхивая с ушей".
И символическим трагизмом наполняется одна из заключительных сцен фильма: спор из-за изуродованной Зиновьевым статьи, происходящий в среднеазиатском экспрессе, прерывается атакой басмачей. Рид вместе со всеми выскакивает из поезда и сначала в оцепенении следит за ходом басмаческой атаки, за артиллерийской перестрелкой, за конными стычками, за приближающейся вражеской цепью.
И вдруг, словно охваченный безумием, бежит вперед, на выстрелы басмачей, бежит безоружный, уязвимый, не пригибаясь, не пытаясь укрыться от пуль. Чего ищет он — не смерти ли в бою, чтобы последним рывком спастись от страшного прозрения, от невозможности сохранить наивную веру в торжество справедливости? Ведь справедливость эта показывает каждый раз такие страшные волчьи зубы, что даже самому преданному трудно сохранить веру в ее чистоту и бескорыстие.
А дальше идет заключительный эпизод - смерть в больнице, не от пули, а от уремии, — разве это не символично? Так он и умер, отравленный красной своей мочей. Выкрутился, не вступил в безжалостный и циничный мир взрослых. Зато с помощью этой смерти сохранил все: и завидное место в кремлевской стене, и чистоту молодости, и любовь эмансипированной Луизы — ведь так сладко любить мертвого, оплакивать его и быть свободной!
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ РЕНАТЫ МУХИ
Умерла Рена Муха, моя дорогая подруга Реночка, и вместе с нею умерло мое прошлое. До этого дня не было на земле человека, с которым я была бы знакома дольше. Мы познакомились в детстве, в знаменательную ночь на 9 мая 1945 года, когда все население нашего города высыпало на улицы, чтобы отпраздновать конец Великой Отечественной Войны.
С тех пор наша дружба прошла долгий сложный путь, жизнь то сводила, то разводила нас, но это не меняло и не отменяло нашей взаимной любви.
Я подружилась когда-то с хорошенькой востроглазой девочкой, которая с годами превратилась в очаровательную неотразимую женщину и в замечательную поэтессу. Главной ее чертой было необычайно обостренное чувство юмора – в любой, самой мрачной, ситуации она была способна увидеть смешную светлую сторону. И вот сегодня, когда ее не стало, я без нее не могу усмотреть никакого светлого проблеска в ее смерти – словно солнце погасло, так стало темно.
Мне повезло: когда-то, на заре туманной юности, мне посчастливилось в соавторстве с Реночкой создать нашу первую детскую книжку. Тогда у Реночки только-только открылся редкий талант создания неожиданных блистательных строк, не имеющих ни начала, ни конца, вроде:
«У лошади было четыре калоши,
Две правых – дырявых, две левых хороших...»
Выкрикнув их под гром аплодисментов, она замирала в недоумении, не зная, что с этими строчками делать дальше. В ту эпоху смелость редакторов еще не достигла такого накала, чтобы печатать незавершенные вирши, даже прелестные, и сладостные стишки, жужжа, повисали над пропастью забвения.
И тут на помощь приходила я. Я подхватывала эти осколки на лету, и, не претендуя на Реночкин дар искрометных экспромтов, доводила их до афористичного конца. Стихотворение о калошах я завершила так:
«И левые две неустанно гордились,
Что правые две никуда не годились,
И правым твердили со всей прямотой:
Не вам бы хвалиться своей правотой!»
То же мы проделали со стихами о желтой жабе, о свинке на лунной тропинке и двух лошадях, жующих сено.
Реночкиного блеска я, конечно, достигнуть не могла, но довела совместный продукт до кондиции, допускающей его публикацию. И даже умудрилась протиснуть этот продукт в издательство «Малыш» в виде тоненькой книжечки под названием «Переполох».
С тех пор Реночка удачно справилась с проблемой двух строчек, иногда укладывая в них весь смысл стихотворения:
Вчера Крокодил улыбнулся так злобно,
Жил человек полнеющий,
А так, ничего, вполне еще...
Один Осьминог подошел к Осьминогу
И в знак уваженья пожал ему ногу.
Толпа у причала спортсмена качала,
Качала, качала, но не откачала.
А иногда помещая их в раздел «Недописанное».
Кроме того она написала некоторое количество стихотворений длиной в десять, шестнадцать и даже двадцать восемь строчек.
В результате у нее вышло множество книг, больших и маленьких, которыми зачитываются как большие, так и маленькие.
Она с юности была гением мгновенных экспромтов. Так однажды, отделяясь от группы соучеников, с наслаждением злословивших обо всех, кто ушел раньше, она потребовала, чтобы они «закрыли за ней рот». Она так и сказала: «Закройте за мной рот!».
По ее велению я со слезами закрываю за ней рот.
