Эдмон Лепеллетье - Наследник великой Франции
Бертран пытался доказать императору, что он действовал так, как казалось наилучшим при данных обстоятельствах, что он всегда имел в виду только благо империи. Но Наполеон покачал в ответ головой и промолвил:
– Нет, нет, маршал, у трона имеется свой особенный яд. Как только воссядешь на него, так тебя охватывает бред. Только и думаешь о том, как бы стать тем, что теперь называют «законным монархом», заимствуешь у них принципы, образ действий, причуды… Да, вино власти ударило мне в голову! Когда я возвращаюсь мыслью ко всем ошибкам, сделанным мною прежде и навлекшим на Францию союзных монархов и Бурбонов, я не нахожу себе места от угрызений совести.
Бертран попытался утешить его.
Однако Наполеон, улыбаясь, ответил ему:
– Вы правы, маршал! Не стоит вспоминать об этом: только огорчаешься, раздражаешься… Лучше поговорим, – при этом на его глазах показались слезы, – о моих первых любовных приключениях.
В последние минуты жизни Наполеона Хадсон Лоу нанес ему последнее оскорбление. Так как император не выходил больше из дома, то губернатор решил послать к нему одного из своих агентов.
До сих пор все письменные сношения с императором велись через Бертрана, исполнявшего функции «обер-гофмаршала императорского дворца». Теперь Хадсон Лоу командировал к Наполеону конного офицера, который должен был лично вручить ему пакет.
Но камердинер императора, Маршан, заявил посланному, что письмо должно быть вручено сначала обер-гофмаршалу Бертрану. Офицер настаивал на том, чтобы его пропустили. Тогда Наполеон категорически заявил, что не позволит англичанину нарушить неприкосновенность его жилища.
– Я лучше умру на этой кровати, – прибавил он с энергией, – до последнего вздоха защищая достоинство нашей особы! – Он приказал зарядить пистолеты, обнажил шпагу – шпагу Маренго и Аустерлица – и, приказав окружавшим его вооружиться, прибавил: – Я убью первого англичанина, который перейдет через порог этой комнаты; будем защищаться до самой смерти.
Офицер вернулся, чтобы сообщить Хадсону Лоу о сопротивлении пленника. Тогда губернатор вскочил на лошадь и поехал сам в Лонгвуд в сопровождении всего своего штаба.
Прибыв туда, он велел позвать Маршана и де Монтолона и объявил им, что всякий, оказавший ему сопротивление, будет сослан на каторгу. Но те ответили ему, что повинуются приказаниям только одного императора и потому не позволят никому силой ворваться в его апартаменты.
Тогда один из офицеров по приказанию губернатора постучал в дверь к Наполеону. Ему не открыли. Наполеон спокойно вооружился пистолетом, готовый стрелять при первой попытке офицера силой ворваться к нему в комнату. Он был очень воодушевлен: казалось, будто он готовится к сражению.
– Пусть-ка Хадсон Лоу сунется сюда, – громко сказал он, – я ему всажу пулю в башку! Потом убьют и меня, ну, что же! Я умру, как солдат, а это всегда было моим желанием!
Видя такую решимость пленника, Хадсон Лоу вновь сел на лошадь и уехал не солоно хлебавши в свой дом.
Это было последней попыткой нанести императору оскорбление: вскоре смерть избавила его от всяких издевательств.
В начале 1821 года до острова дошла весть о смерти сестры императора Элизы.
– Сестра показывает мне дорогу, – сказал Наполеон, – приходится идти за нею следом!
Теперь он уже не строил никаких иллюзий относительно своего состояния. Однажды он захотел подышать свежим воздухом и совершил маленькую прогулку, но от свежего воздуха упал в обморок, так что его пришлось на руках отнести домой и уложить в кровать.
Это была последняя прогулка Наполеона. Лечить его стал новый доктор Антомарки. Рвота все учащалась, никаких надежд на выздоровление царственного узника уже не могло быть. Но он держался молодцом и, несмотря на сильные страдания, с поразительной ясностью ума отдал следующие инструкции доктору Антомарки:
– Дорогой доктор, я хочу, чтобы после моей смерти именно вы вскрыли мой труп. Обещайте мне, что ни один английский врач не коснется меня рукой.
– Ваше величество, я сделаю все возможное, чтобы исполнить вашу просьбу.
– Если же вам во что бы то ни стало понадобится помощник, то я разрешаю вам воспользоваться для этой цели единственно только услугами доктора Арно. Я хочу, чтобы вы вынули мое сердце, положили его в винный спирт и отвезли его к герцогине Пармской, моей дорогой Марии Луизе.
Монтолон, присутствовавший при этом, невольно сделал жест отчаяния (по счастью, последний ускользнул от внимания Наполеона) и подумал: «Какое странное желание! Завещать свое сердце той, которая только и делала, что попирала его ногами, всячески издевалась над ним! Воображаю, какую гримасу скорчит герцогиня, когда ей с помпой доставят последний подарок Наполеона! Куда она денет его? Может быть, поставит около своей постели? Едва ли это придется по вкусу ее сердечному другу – генералу Нейппергу!»
– Скажите моей дорогой Марии Луизе, – продолжал император, до последнего вздоха не терявший веры в жену, – что я глубоко любил ее до самой могилы… – Он остановился и долгим, скорбным взглядом посмотрел на портрет императрицы, приделанный к его кровати, а затем продолжал: – Да! Вот еще что! Прошу вас, доктор, хорошенько исследовать мой желудок и составить подробный отчет о его состоянии. Этот отчет надо послать моему сыну. Неперестающая рвота заставляет меня думать, что у меня болен главным образом желудок, и я склонен предполагать, что это – следствие тех же самых ран в кишках, которые свели в могилу и моего отца.
Доктор Антомарки сделал жест, как бы желая показать, что сейчас он лишен возможности поставить диагноз.
Наполеон продолжал:
– Когда меня не будет на свете, отправьтесь в Рим, разыщите там мою мать и родных и расскажите им все, что знаете о моей жизни, болезни и смерти на этом печальном утесе. Скажите им, что великий Наполеон испустил дух в самом жалком состоянии, лишенный самого необходимого, покинутый почти всеми, предоставленный самому себе и своей былой славе.
После этого император упал на кровать, окончательно истощенный этим длинным разговором.
В продолжение двух-трех дней, пока продолжалась агония, Наполеон сохранял все свои умственные силы, всю ясность ума. Он жаловался, что пониже левого соска чувствует острую боль, словно там всажен нож, который колет его при всяком движении. Эти страдания заставили его вновь повторить доктору свои распоряжения.
– Смотрите, не забудьте о том, что я вас просил, – сказал он, – исследуйте как должно мой желудок, потому что уже давно мне говорили, что желудочные страдания наследственны в нашем роду. Пусть хоть удастся спасти моего сына от этой ужасной болезни! – Воспоминания о сыне вырвали у него нечто вроде скорбного стона, а затем он продолжал: – Вот вы увидите моего сына, доктор; так осмотрите его хорошенько, скажите ему, что надо делать, чтобы уберечься от этих ужасных страданий, которые сводят меня в могилу. Это последняя услуга, которой я жду от вас!
В этот момент вошел камердинер Наполеона и сказал, что на небе появилась комета.
– Комета! – вскрикнул император, приподнимаясь с кровати. – Комета предвещала смерть Цезарю – эта явилась предвестницей моей кончины!
– Не верьте, ваше величество, подобным толкованиям! Вы еще увидите Францию; скорее блуждающая звезда указывает нам дорогу к ней, – ответил ему Маршан.
– Нет, сын мой, – ответил больной, снова успокоившийся. – Я, быть может, еще увижу Францию и Париж, но только мертвым, и французы будут иметь возможность почтить уже не меня, а мои бренные останки! – Затем, повернувшись к окружавшим его, он продолжал: – Я умираю, друзья мои. Вы вернетесь в Европу. Не забывайте никогда, что вы разделяли мое изгнание; оставайтесь верными моей памяти, не делайте ничего такого, что могло бы оскорбить ее. Весьма возможно, что вам не позволят отвезти мое тело в Европу. Тогда похороните его под двумя ивами, посаженными у подножия водоема, который я так любил. – Затем он обратился к Монтолону: – Напишите заранее под мою диктовку извещение о моей смерти английскому губернатору, чтобы оно было составлено так, как я того хочу. Пишите! – Монтолон с полными слез глазами взял перо и приготовился записывать. – Так вот: «Господин губернатор! Император Наполеон скончался»… Оставьте место для числа, которое вы потом поставите! «Скончался такого-то числа, сего месяца, после продолжительной и тяжелой болезни, о чем и имею честь известить Вас».
Это было 4 мая. Больше Наполеон уже ничего не диктовал в своей жизни. Но и в этом последнем распоряжении сказалась его неутомимая забота о поддержании его императорского достоинства: он боялся, как бы после его смерти ему не отказали в императорском титуле, лишением которого его вечно дразнили англичане, и потому постарался сам составить ту форму, в которую, по его мнению, следовало облечь официальное извещение.
