Алла Панова - Миг власти московского князя
Услышав эти слова, гости как по команде повернули головы в ту сторону, где только что стояла девушка, но она, едва отец произнес похвалу в ее адрес, незаметно выпорхнула за дверь. Исчезновения ее не заметил даже Василько, который то и дело посматривал исподлобья на посадскую дочку.
— Убежала… — огорченно вздохнул посадник, — смущается. Как птичка малая, все от людей прячется… Нуда что это я, — отогнал он от себя горькие мысли, — гостей дорогих потчевать надобно, а я все хвалюсь. Угощайтесь, не побрезгуйте пищей скромной.
— Что‑то ты, Василий Алексич, лукавишь, али не видишь, какими кушаньями стол заставлен? — с усмешкой спросил воевода. — Глаз радуется и животу потеху сулит. Если так и дальше дело пойдет, доспехи новые заказывать надобно будет.
— Вот уже скажешь, Егор Тимофеевич, — смущенно произнес посадник, довольный похвалой, — после трудов праведных можно немного и разговеться. Великий пост и душу очистит от скверны, и животы подтянет.
За обильными закусками слово за слово потекла неторопливая беседа. Темка неслышно мелькал по горнице, предугадывая желание пирующих: то подливал им в кубки питие, то подносил блюдо с каким‑то яством.
Поначалу разговор за столом вертелся вокруг кушаний. Хозяин предлагал отведать то грибочки особого засола, то ветчину в студне, то сваренную в маковом молоке икру. Гости, хотя и не испытывали голода, попировав накануне до поздней ночи, но все‑таки повиновались просьбам посадника и, к своему удивлению, не без охоты пробовали все новые и новые яства. Разговор повернул в другую сторону, когда дело дошло до жаркого с клюквенным взваром.
Темка внес в горницу и поставил на стол глубокое блюдо с большими кусками разной дичи и вышел, прихватив со стола освободившиеся от кушаний блюда. В приоткрывшемся на несколько мгновений дверном проеме князь заметил фигурку Федора.
— А не увлеклись ли мы с вами пиром и за медами-квасами запамятовали, почему решили наведаться к посаднику? — спросил князь громко, прервав рассуждения воеводы о том, с каким взваром, с клюквенным или брусничным, мясо тетерева вкуснее, а затем добавил строго: — И ты, Василий Алексич, хорош! Ладно хоть успели с хозяйкой твоей за столом посидеть да за ее здоровье кубок поднять, а детей твоих толком и не разглядели, как ты их прогнал куда‑то.
Посадник с удивлением поглядел на князя, будто забывшего, что за столом мужским не место женам и детям малым, но возражать не стал, уловив в сказанном какой‑то подвох.
— Дочь‑то в церковь ушла, она ни одной службы не пропускает… — начал оправдываться он.
— Эх, вижу, что забыл, о чем в моих палатах речь вели, — прервал его князь и громко приказал: — Зови-ка, Василий Алексич, немедля сюда сына своего старшего!
Не успел посадник и слова произнести, как тихонько приоткрылась дверь, и в образовавшейся щели показалась темная детская голова.
— Не только глаз острый у твоего сына, но и слух отменный, не захотел отца подводить, сразу явился, — отметил довольный собой Михаил Ярославич и, глядя на ребенка, сказал мягко: — Ну, что за дверью скрываешься? Проходи, Федор, не робей.
Мальчик взглянул на отца, подошел к столу, встал на указанное князем место, оказавшись как раз напротив Михаила Ярославича. Тот внимательно наблюдал за Федором и сразу же заметил во взгляде ребенка смешанное чувство страха перед неизвестностью и интереса к происходящему.
— Мне рассказал твой отец, — начал князь, обращаясь к мальчику, — будто ты первым увидел мою дружину и предупредил его. Верно ли это?
— Верно, — кивнул Федор, — так оно и было.
— Что ж, если это правда, то сослужил ты хорошую службу не только отцу своему, но и мне, князю московскому. Ежели бы все, как ты, на вежах[22] бдили, то, глядишь, не случилось бы с Русью такой беды, не нагрянули бы нежданно–негаданно на землю нашу вороги поганые. Запомни это.
Федор снова кивнул. Лицо его было серьезно, щеки пылали, а широко раскрытые карие глаза смотрели на князя с восхищением и преданностью.
— За службу твою хочу подарить тебе на память перстень с моей руки, — торжественно сказал Михаил Ярославич, вставая с лавки.
Выйдя из‑за стола, он подошел к вытянувшемуся перед ним сыну посадника, снял с мизинца серебряный перстень с сердоликом и вложил его в детскую ладонь. Затем, обернувшись к столу, князь взял кубок и обратился сначала к Федору, а затем ко всем присутствующим:
— Верю, когда вырастешь, хорошим воином станешь, за Русь отважно биться будешь. Выпьем други-соратники за Федора.
Посадник был безмерно рад и за сына, и за себя. В душе он не уставал благодарить Бога за то, что все так удачно получилось, что князь к нему благосклонен и теперь можно не волноваться о своем будущем… хотя бы в ближайшее время.
Князь же так расчувствовался, что, поднимая кубок, едва не проронил слезу. Он вспомнил, как в далеком детстве, когда был года на два помоложе Федора, провожал отцовскую дружину, а затем ждал ее возвращения. Тогда он, слабый и часто хворающий, втайне лелеял надежду, что когда‑нибудь вот так же, как сильные и смелые дружинники, отправится в дальний поход и вернется домой с победой и богатой добычей. Однако шло время, а он все сидел в княжеских палатах, с завистью слушая рассказы о старших братьях. Михаил Ярославич отогнал воспоминания и, похлопав Федора по плечу, сказал мальчику:
— А теперь ступай и помни, о чем я тебе говорил.
Сжимая в ладони бесценный подарок, Федор поклонился сначала князю, а затем по очереди отцу, воеводе и сотнику.
— Спаси тебя Бог, князь наш, Михаил Ярославич! Я на всю жизнь слова твои запомню! — промолвил он срывающимся голосом, запинаясь от волнения, и, снова отвесив низкий поклон, вышел из горницы.
— Хорошего ты сына вырастил, Василий Алексич, — похвалил воевода, отставляя в сторону опустевший кубок.
— Да и дочь у тебя умница и красавица, — подхватил князь и, отступая от своих же правил, спросил посадника о том, что его давно заинтересовало: — А жена твоя пригожа и молода, сдается, что немногим старше она твоей Веры. Может, молодильные яблоки в твоем саду растут или какой секрет твоей Настасье ведом? А? Есть ли тому объяснение?
После этих слов в горнице неожиданно воцарилось тягостное молчание. Воевода и сотник напряженно ждали, что скажет Посадник, а князь уже стал жалеть, что задал свой вопрос, ответ на который оказался столь нелегким для хозяина.
Посадник еще некоторое время сидел, уставившись пустым взглядом в пространство перед собой, затем, словно скинув оцепенение, протянул руку к кубку, куда услужливый Темка моментально налил ставленого меда[23], и, выпив хмельной напиток до самого дна, заговорил каким‑то не своим, хриплым голосом:
— Нет, не растут в саду моем молодильные яблоки, да и живая вода в колодце не плещется. А потому не могу я воскресить из мертвых ни жену мою, в расцвете лет этот мир покинувшую, ни младших сыновей, которые вместе с ней ушли, ни старшего, первенца моего, Данилу, что сложил голову на реке Сити… — вздохнул Василий Алексич.
Гости с напряженным вниманием слушали посадника, и, когда тот упомянул о Сити, князь и воевода молча переглянулись, а затем снова устремили свои взгляды на говорившего, а сотник громко вздохнул.
Василько по молодости лет не участвовал в битве, но был хорошо осведомлен об этом побоище от тех немногих воинов, кому тогда удалось избежать смерти. Обычно разговорчивый, любивший за трапезой побалагурить, на этот раз он говорил мало, думал о посадской дочке, иногда невпопад отвечал на вопросы, вызывая улыбки окружающих, и вынужден был оправдываться тем, что увлекся едой. Однако когда заговорил посадник, сотник весь обратился в слух.
— Я в ту пору с Ярославом Всеволодовичем был, в дружине его… — после паузы добавил с горечью посадник и опять замолчал.
— Сить–река многих унесла, — тяжело вздохнув, тихо сказал воевода, — мой сын там тоже голову сложил, а я хоть и был недалече, да ничем помочь не смог… Даже не знаю, где его косточки белые лежат… Да и Михаил Ярославич, почитай, чудом спасся…
Посадник с пониманием кивнул, сразу же проникшись еще большим уважением к князю и к этому суровому молчаливому человеку, каким ему представлялся воевода, и каким тот, в общем‑то, был на самом деле. Теперь Василий Алексич глядел на собеседников совсем другими глазами: они прошли через те же испытания, что и он, поэтому понимали его с полуслова.
Несмотря на то что за время, которое посадник жил в Москве, он приобрел не только тайных недоброжелателей, но и тех, кого мог назвать друзьями. Василий Алексич ни перед кем свою израненную душу не открывал. И вот сейчас, ощутив, что его слушают с искренним сочувствием и с пониманием, посадник как-то сразу расслабился и заговорил с гостями о том, о чем прежде никому не рассказывал:
