Владимир Тан-Богораз - Кривоногий
Вся одежда ламутов сверкала красными и голубыми узорами вышивок, как цветы на каменных склонах, которые недавно миновал Эуннэкай. Ему бросились в глаза кожаные и меховые кафтаны, обшитые чёрным, зелёным и красным сафьяном, перемежающимся, в клетку, дорогим алым сукном, маленький кусочек которого покупается пятью белками, четырёхугольные передники, вышитые бисером, крашеной лосиной шерстью, похожей на цветной шёлк, и ещё бог знает чем, отороченные красивой полосой чёрного пушистого меха, обшитые маленькими пунцовыми хвостиками, сделанными из кусочков шкуры молодого тюленя и окрашенными одним из затейливых способов, известных только ламутским женщинам. На шапках, на огнивных и табачных мешках, на меховых сапогах и кожаных штиблетах, даже на колыбели, в которой лежал грудной младенец, на маленьком седле, выглядывавшем из-за полога и походившем на игрушечное, — везде и всюду сверкали затейливые узоры ламутских украшений. Над небольшим огнём, расположенным среди шатра, висел маленький котелок, в котором варилось несколько кусков мяса. Количество пищи совсем не соответствовало великолепию ламутских костюмов. Если бы разделить её поровну между всеми присутствующими, то каждому могло бы достаться только по самому маленькому кусочку. У котла хлопотала девушка с длинным железным крюком в руках, в таком же красивом наряде, испещрённом всевозможными вышивками, и, кроме того, обвешанная с головы до ног бусами, серебряными и медными бляхами, бубенчиками, железными побрякушками на тонких цепочках и тому подобным добром. Огромный уйер, знак того, что его владетельница ещё не продана никому в жены, из восьми рядов крупных бус, вплетённых в косы, достигал до пят и оканчивался серебряными бляшками. Массивный колокольчик, привязанный к переднику, издавал звон при каждом движении. Несмотря на озабоченность Эуннэкая, он невольно заметил голубые глаза и белокурые волосы ламутской красавицы и необычайную белизну её круглого лица.
"Как русская девка!" — подумал он. Он видел русских только раз в жизни, во время посещения ярмарки, но знал, что у них бывают глаза, похожие на небо, а волосы — на увядшую траву. Широкие скулы этого молодого лица и ужасный монгольский нос с вывороченными ноздрями не остановили на себе внимания Эуннэкая. У него тоже были такие скулы и такой нос.
В центре группы ламутов сидел высокий человек в кожаном кафтане, с безбородым лицом и злыми глазами, похожими на совиные. То был Уляшкан, сын старика, сидевшего у входа, настоящий хозяин шатра. Он поднял голову навстречу вошедшему, и во взгляде его зажглась неприязнь. Он ненавидел чукч от всей души, но, как и все ламуты, боялся этих пришельцев, дерзко занимавших лучшие пастбища исконной ламутской земли.
— Пришёл? — сказал он сурово.
— Эгей! — нетерпеливо ответил Эуннэкай.
— Какие вести? — спросил ламут.
— Где мои олени? — разразился Эуннэкай угнетавшим его вопросом.
Ламут посмотрел на него ещё суровее.
— Садись! — указал он ему рукой на место по другую сторону огня. — Позови Ивандяна! — обратился он к молодому парню с рябым лицом и высоким остроконечным затылком, похожим на опрокинутую грушу, покрытым гладко расчёсанной шапкой "волос, остриженных в скобку.
Ивандян, стройный и тонкий, с правильными чертами и нежным цветом кожи, с высоким прямым лбом, сдавленным на висках и придававшим его лицу задумчивое выражение, вошёл в шатёр и присел на корточках рядом с группой ламутов. Он должен был служить переводчиком. Уляшкан и сам довольно хорошо говорил по-чукотски, но для пущей важности хотел говорить с пришельцем при помощи чужого языка.
— Спроси его, — сказал он, нахмурив брови, — каких оленей он пришёл спрашивать в домах чужого ему племени!
— Я потерял оленей! — сказал Эуннэкай, не дожидаясь перевода. — Где мои олени?
Он понимал немного по-ламутски.
Уляшкан потерял терпение и разразился целой речью, направленной против всех чукч вообще и против настойчивых притязаний пришельца в частности. Он говорил не без красноречия и, видимо, увлекался собственными словами. Ивандян почти с таким же наслаждением переводил его речь на чукотский язык. Ламуты были рады излить своё негодование, накопленное за многие годы, на несчастного парня, который в ответ на словесную обиду не мог прибегнуть к обычному аргументу несловоохотливых чукч, то есть к кулачной расправе или прямо к ножу.
— Зачем ты вошёл в дом чужого племени и сел около чужого тебе огня с такими странными речами? — говорил ламут. — Разве ты нанял ламутов себе в сторожа, что спрашиваешь у них о своих потерях? Таковы ваши чукотские обычаи! Вы входите в чужое жилище, но у вас нет в языке слов приязни! В речах, дающих радость слушателю, вы неискусны! Почему ты, будучи молодым и увидев людей старше тебя, не обратился к ним с словами привета? Почему ты не ждал, чтобы они сами обратились к тебе с деловитой речью?.. Таковы ваши чукотские обычаи. Вы не знаете ни старшинства, ни покорности, бродите, всё равно как олени в лесу… Или ты пришёл искать своих потерь в моём доме, своих оленей в моём стаде?.. Смотри! У нас нет ничего чужого!.. Или ваши отцы ещё мало отняли у наших, придя на эту землю?.. Они заняли лучшие пастбища, стали станом на каждой реке!.. Стада дикого оленя, которые были нашими стадами и давали нам пищу, не нуждаясь ни в дневной, ни в ночной охране, бежали перед запахом помёта ваших стад!.. Ламуты остались без пищи, но от вашей щедрости и от вашего богатства не воспользовались ничем… Разве чукча оживит голодного человека без платы? Но мы не виноваты, что Лесной Хозяин угнал белку из наших лесов и отнял у нас шкуры на плату!.. Красному Солнцу наскучило смотреть на ваши насилия и обиды. Оно наказывает вас за то, что вы скупы к бедному, и разгоняет ваши стада, превращая их в дикие, на благо каждой руке, которая может держать пищаль. У него спроси, куда ушло твоё стадо! Его глаза видели бегство… Если благосклонно, скажет!
Эуннэкай плохо слушал слова Уляшкана и вольное переложение Ивандяна, упрощавшего, по необходимости, высокопарные выражения оратора, чтобы приспособить их к более первобытному строю чукотского языка. Он понял только, что ламуты не знают, где его олени, и как будто даже сердятся на него за то, что он хочет отыскать их. Странные мысли приходили ему в голову. Не увели ли его стадо полевые олени, заколдованные Лесным Хозяином, чтобы умножить его вольные табуны? Не унесли ли его шаманы из таинственной страны, расположенной за семью морями, где косматые жители пасут белых собак, чтобы питаться их жиром и внутренностями.
В сердце его словно что-то оборвалось. Он успел прилепиться к мысли, что здесь он найдёт указание относительно своей утраты. Если ламуты действительно ничего не знали об его стаде, значит оно не приходило на наледь Андильвы и поиски в этих местах были бесплодны. Куда же идти? Вернуться на Мурулан и отправиться влево или вправо по горным ущельям и вершинам, отыскивать уже не стадо, а кого-нибудь из товарищей, ушедших по тому направлению раньше его?.. Но Кутувия не захочет смотреть на его лицо и прогонит его толчками, как коростливую собаку, а Каулькаю он и сам не хотел показываться на глаза.
Ламут прекратил наконец свою гневную речь, тем более что еда была готова. Девушка выложила мясо на широкую доску, накрошила его мелкими кусочками, ссыпала их на железную тарелку и поставила перед мужчинами.
— Ешь с нами! — сказал Уляшкан, указывая рукою на дымившуюся горку мясных кусочков.
Эуннэкай машинально обошёл огонь и припал на корточки рядом с Ивандяном, взял один кусок, положил его в рот, но, не успев проглотить, внезапно поднялся на ноги и вышел вон, оставив ламутов в немалом удивлении насчёт внезапности своего ухода. У входа в шатёр он подобрал свой посох, оставленный, по обычаю, снаружи, и медленным шагом побрёл вниз по Андильве, покинув стойбище чужого народа. Жёлтый Утэль последовал за ним, грустно опустив косматый хвост. Он тоже был убеждён в бесполезности поисков Эуннэкая.
Каулькай нашёл стадо на другой день к вечеру. Олени быстро шли вперёд, выстроившись в колонну, и только неутомимые ноги быстроногого пастуха могли наверстать значительное расстояние, уже оставленное ими позади. Кутувия описал большой круг и снова вышел на Мурулан, на день пути ниже по течению, потом поднялся вверх и застал Каулькая на прежнем пастбище, с найденным стадом. Эуннэкай больше не показывался людским глазам, и куда он девался, никто не мог узнать. Быть может, он сложил свои кости, высохшие от усталости, у подножия уединённой скалы или, боясь вернуться к товарищам, отправился к лесным людям и сделался их братом, или чёрный старик, который вечно ходит босиком, рассердился на его нерадение и приготовил ему новую встречу, менее безобидную, чем в первый раз. Кто может решить это? Даже Жёлтый Утэль не вернулся обратно, чтобы сообщить хоть псам на стойбище своим собачьим языком, непонятным людям, о судьбе, постишгей Эуннэкая. Мать не зажгла его костра святым огнём, вытертым из деревянного огнива. Брат не заколол над его трупом упряжных оленей, чтобы он мог переехать ледяные поля, отделяющие область, не знающую ночи, где ведут блаженную жизнь бессмертные дети Крэкая среди бесчисленных стад, чьи олени не нуждаются в охране и убивают друг друга рогами по мановению их владетелей.
