Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок
— Но Блеча-то ведь в казенной даче, — сказал отец. — Придется в лесничестве билет брать на порубку, а то морока у вас с этим делом начнется. И так, говорят, объездчик зуб на вас точит.
— А ему какое, кажу, дело. Что ему — тайгу жалко? Мы ее рубим, а она, кажу, растет. Вон гляди, в Мохнатеньком на нашей вырубке какой листвяг. Через два-три года не продерешься.
— Через два-три года от него там ничего не останется. Все повырубят на дрова. А насчет Блечи вам, мужики, виднее. Листвяг там действительно хороший. Только это ведь далеко. Место глухое. На зверя легко напороться. Случись что, и в деревню не выберешься.
Отец встал и обратился ко мне:
— Ну, брат, поедем.
Мы подошли к Савраске. Отец посадил меня верхом и наказал не считать по дороге ворон, а смотреть как следует вперед, чтобы не напороться на какой-либо пень или колоду. Потом взял свой топор, засунул его за опояску и коротко сказал:
— Трогай!
— Постой, постой, Гаврило! — услышали мы от избушки голос Ивочкина. Он подошел к нам. — Забыл, кажу, попросить тебя. Забеги там, пожалустова, к Рябчиковым. Весь харч, скажи, вышел. Пусть завтра привезут хлеба, мяса, картошки. Самим в деревню идти — день терять. Да и серу отседова надо, кажу, вывезти. Тут у нас без малова пудов пять накопилось. Не тащить же на себе такую тяжесть.
— Матюгов здоровый, притащит.
— Здоров-то здоров, да уж не тот. Гайка-то, кажу, начинает сдавать. Грозится уйти в Янову к дочери.
— Ну, у дочери он долго не засидится, — сказал отец. — Поживет месяц-другой и сбежит. После такого приволья нянчить внучат да поросят кормить ему не понравится. А крестьянскую работу ворочать он не любит.
— Это верно. К крестьянству мы с ним, кажу, непривычны. Любим жить без домашней упряжки. А все же оставаться в тайге одному как-то сумлительно. Особенно в Блече.
— А ты не сумлевайся. Никуда он от тебя не денется. А если и уйдет, то все равно недели через две-три заявится обратно.
— Так не забудь, к Рябкам-то забеги.
— Забегу, забегу. Сразу же с дороги и зайду. Ну, трогай!
Дорогой я уже не высматривал места, где могли прятаться разбойники. Глядя на черные пни, которыми были усеяны горы против сопки, я думал о том, что, может быть, в старые годы здесь шумела кедровая тайга. А одинокие лиственницы, кое-где маячившие на хребте, напоминали мне высокое сухое дерево, которое одиноко стоит на голом хребте над избушкой Матюгова и Ивочкина.
Домой мы приехали уже поздно. За день я очень устал и уснул за чаем, не выходя из-за стола.
Ночью мне снился Шерегеш, лужайка с избушкой Матюгова и Ивочкина. Я с трудом продираюсь через валежник на голый гребень горы, где маячит старая сухая лиственница. И тут я вижу, как к ней медленно подходят два огромных мужика с топорами в руках. Я сразу узнаю в них Матюгова и Ивочкина. Они не торопясь подходят к дереву, обстукивают и обслушивают его со всех сторон. Потом вдруг сразу, как бы сговорившись, начинают в два топора с двух сторон рубить. Я хочу крикнуть им, чтобы они пожалели дерево, но у меня вдруг пропадает голос, хочу побежать к ним, удержать их — и не могу сдвинуться с места. А Матюгов и Ивочкин все рубят и рубят лиственницу, удары их топоров все сильнее и больнее отдаются в моих ушах. Вдруг послышался пронзительный скрип. Дерево качнулось, последний раз взмахнуло своими окостеневшими сучьями и со стоном рухнуло на землю.
Я закричал от страха и проснулся.
Глава 4 НА БОРОНЬБЕ
На другой день пришел к нам дядя Илья и завел с отцом длинную речь о своем работнике.
— Панкрашка, сукин сын, подвел меня, — жаловался он отцу. — Ушел в Безкиш к Митрофану Копылову. Знаешь, за речкой живет. К нему, подлюга, и ушел. Как, говорю, тебе не стыдно… Три года держал тебя, поил, кормил, как родного. А ты чего? Нанимался до покрова, деньги выбрал вперед, а теперича нате — перед самым сенокосом уходишь! Уж стыдил я его, стыдил, а ему хоть бы что. Вылупил глаза и бубнит одно: «Ухожу, и баста…» Вот как нынче пошло! Когда ты нужен, у тебя канючат: ссуди, дядя Илья… Подмогни. А когда взяли, так и в глаза не смотрят. Совсем испортился народ. Изнахратился!
— А Лукерья-то где? — спросил отец. — Ее тоже что-то у вас не видно.
— И Лукерья тоже раньше времени ушла. Как похоронила брательника, так и ушла. Вот и остались мы с Марьей одни. Туды надо, сюды надо. И на пашню, и на пасеку, и покос уж на носу. Хоть разорвись! Вот и пришел к вам одолжаться. Может, отпустишь Акентия поборонить денька на два? Все равно парнишко до покоса без дела. А мы с ним за два-то дня все и в Облавном, и под Тоном убороним.
Дядя Илья приходится троюродным братом отцу, а тетка Марья — двоюродная сестра дяди Ивана Ермилова. Так что кругом родня получается.
Но главное не в этом. Бывает, что родня близкая, а отношения далекие. Наша близость с дядей Ильей объясняется тем, что отец и дядя Илья в одних годах, вместе росли, оба охотники, вместе ездят белковать, рыбачить, медвежатничать. И, окромя того, мы соседи.
Живет дядя Илья через дом от нас, рядом с Крысиными. Дом у дяди Ильи крестовый, под шатровой крышей. Около дома двое ворот. По одну сторону ворота большие, нарядные, с узорами, с калиткой на железном засове. С другой стороны ворота похуже. Они хоть и исправные, но через них в ограде все видно как на ладони. В первых воротах у дяди Ильи открывается только калитка у самого крыльца, а сами ворота заколочены наглухо. Похоже, что они дяде Илье и не нужны, а поставил он их только для форсу, чтобы все видели, что у него такие же ворота, как у Меркульевых, у Родивоновых, у Точилковых и у других богатых мужиков.
А через вторые ворота дядя Илья въезжает во двор, загоняет и выгоняет скотину. Хоть ворота эти и похуже, а все-таки они у него, выходит, главные.
На дворе у дяди Ильи несколько амбаров, баня, избушка. На цепи около амбаров бегает собака. Эта собака очень злая и все норовит сорваться с цепи и искусать чужого человека. Кроме того, у дяди Ильи есть еще три кобеля белой масти и сучка Пальма. Эти собаки совсем не злые. Они, конечно, тоже на всех лают, но лают как-то беззлобно, главным образом для того, чтобы дядя Илья не думал, что напрасно их кормит. А сучка Пальма совсем хорошая собака. Как придешь к ним, она так и ластится. Дядя Илья очень балует Пальму за то, что она хорошо ищет ему белок в тайге.
На другой день дядя Илья пришел за мной ни свет ни заря, поднял прямо с постели и повел к себе. А дома у него уж и конь в телеге, другой уж под седлом, и еще два в хомутах. А у тетки Марьи уж и самовар готов. Она ласково сажает меня за стол, наливает мне чашку горячего чая, подает сливочник с молоком, угощает горячими блинами и придвигает маленькое блюдечко с медом. Понимает, что я боронить у них буду.
Я, конечно, немного стесняюсь и не сразу соображаю, что мне надо поторапливаться. Дую на горячий чай и на горячие блины и ем довольно-таки вяло.
А у дяди Ильи все получается как-то быстро. Не успел я оглянуться, как он уж опрокинул две чашки чая и проглотил несколько блинов.
— Ну, вот я и набросался. — И выходит из-за стола. Потом размашисто крестится на божницу, тяжело вздыхает и говорит: — Так давай, Кено, поторапливайся. А я буду помаленьку за ворота выезжать.
Через минуту я слышу: на дворе уж заскрипели «главные» ворота и радостно залаяли собаки. Гляжу в окошко: дядя Илья выводит на улицу коня, запряженного в телегу с боронами. Первая борона положена на телегу зубьями вверх, на ней вторая борона зубьями вверх, на второй бороне третья борона, и тоже как будто зубьями вверх. И все они привязаны к телеге веревкой. «Как же дядя Илья поедет на телеге… — соображаю я. — Неужто на зубья сядет?..»
А дядя Илья уж входит в дом, берет у тетки Марьи мешок с хлебом, котелок с чашками и ласково говорит:
— Ну, поедем, Кено. По холодку.
Тут я торопливо допиваю свою чашку, выхожу из-за стола, молюсь на божницу и поспешно одеваюсь.
— Ну, с богом, — говорит дядя Илья. Он берет свой мешок в левую руку и опять начинает размашисто креститься на божницу. И опять почему-то тяжело вздыхает. Потом вопросительно смотрит на меня. — Тебя что же, не учат богу-то молиться? Молиться ему надо, когда на пашню-то едешь.
Тогда я торопливо крещусь несколько раз на образа.
— Вот так-то лучше будет, — удовлетворенно говорит дядя Илья, надевает на голову старую замызганную войлочную шляпу и выходит в сени. Я следую за ним.
В сенях тетка Марья сует мне за пазуху несколько стряпушек и на мой недоуменный взгляд шепчет:
— Бери, бери! Голодный ведь вышел из-за стола-то, В дороге съешь.
Наконец мы выходим на крыльцо.
Три белых кобеля и ласковая сучка Пальма ждут здесь дядю Илью, чтобы сопровождать его на пашню. Они следят, куда он повернет с крыльца. Направо в калитку или налево, кругом дома, в ворота. А дядя Илья посмотрел на них и спросил тетку Марью:
