Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок
— Ты чего тут, кажу, делаешь? — спросил меня Ивочкин.
— Мы с тятей за колодками приехали, — поспешил ответить я.
— А ты чей будешь? — спрашивает меня еще раз Ивочкин.
— Что, не видишь? Гани Трошина парнишко, — ответил за меня Матюгов и в свою очередь спросил:
— А отец-то где?
— Отец-то тут на горе. Колодки рубит. А я за Савраском…
Не ожидая дальнейших расспросов, я спешу уйти поскорее от избушки, чтобы взять Савраска и отправиться к отцу.
Но, на мою беду, Савраски почему-то нет. Я кручусь по лужайке туда-сюда, подбегаю к передкам, к родничку, к тропинке в деревню и окончательно решаю, что он подался от гнуса домой в Кульчек. Я хочу уже бежать за ним вниз по ключику, как вдруг слышу голос Ивочкина:
— Что, потерял коня-то? Во-о-он он, твой Саврасый. В кусты залез. От гнуса спрятался.
Я смотрю на сплошную стену из кустарника, густо проросшего дурниной, на которую показал мне Ивочкин, и не могу сообразить, где там укрылся мой Савраско. Но тут я уловил глухое бряканье удил на его уздечке и сразу же бросился в гущу мелкого тальника. Савраско стоял здесь, уткнув голову в высокую дурнину, отчаянно отмахиваясь хвостом от одолевающего его гнуса.
Ему приходилось действительно туго: грудь, подмышки, подглазницы и все другие уязвимые места были сплошь залеплены мошкой, комаром, слепнями. Огромные пауты с сердитым жужжанием кружились над ним.
Когда Савраско увидел, что я разыскал его, он даже проржал мне что-то такое, что на его лошадином языке должно было означать: посмотрите, люди добрые, что делается… Совсем гнус одолел…
Я прежде всего обтер его, мои ладони сразу покрылись кровью. Савраско благодарно терся о меня своей головой. Потом я распутал его и повел из дурнины. Но тут он стал жадно хватать все, что можно было съесть… Он не выбирал сочные зеленые травинки, которые прорастали в дурнине, а жадно хватал все, что попадалось ему, даже сухие прошлогодние дудки.
Все-таки я кое-как вывел его из кустов. Потом напоил в родничке и только после этого подвел к нашему передку от телеги. Тут я взял из торсука помазок с дегтем и стал смазывать ему все изъеденные места. Савраско сразу забыл о своем голоде и стал опять благодарно тереться о меня головой. Он спокойно стоял, пока я смазывал ему под мышками, под брюхом, подглазницы, и только болтал головой вверх и вниз, вверх и вниз, отпугивая мошку. Но как только я кончил смазывать его, он опять с жадностью начал щипать подножную траву.
Теперь мне оставалось только взять с передков веревку. Ее я, как полагается в таких случаях, привязал к шлее, потом подвел Савраска к передку телеги, чтобы сесть на него с колеса. Пока я влезал на колесо, он потянулся щипать траву и отошел в сторону. Тогда я опять подвел его к передку и полез на колесо. А он снова потянулся за травой и опять отошел в сторону. Он не вырывался, не лягался, не грозился укусить меня, просто не признавал меня, с жадностью хватая поблекшую траву, как будто век не ел ничего. Тогда я решил взнуздать его, чтобы мне легче было с ним справиться. Ткнув его несколько раз ногой по морде, я заставил его оторваться от травы и попробовал всунуть ему в рот удила. Но Савраско стиснул зубы, а потом задрал голову так высоко, что я не мог уже дотянуться до его морды.
«Эх, Савраско, Савраско! — с горечью думал я. — Напоил тебя как следует, смазал дегтем от гнуса… А ты!»
Тут я вспомнил, что отец давно уж ждет меня около своих колодок, и попробовал еще раз сесть на Савраска. Но и на этот раз у меня ничего не вышло. Тогда я с досады изо всей силы стегнул его по морде. Но Савраско только и ждал этого, чтобы совсем отделаться от меня. Он бросился в сторону, как будто испугался меня, а потом как ни в чем не бывало опять стал спокойно щипать траву. Теперь, как только я пробовал подойти к нему и взять его за повод, он угрожающе повертывался ко мне задом. Тут я уж совсем не знал, что делать. Идти одному к отцу, а Савраско тем временем может податься отсюда домой в деревню. Ждать отца здесь?.. Кто знает, когда он придет. И в том и в другом случае он сильно рассердится. В отчаянии я все кружился и кружился вокруг Савраска и даже не заметил, как начал плакать.
Это заметил Матюгов. Он подошел к Савраске, схватил его за повод, ударил коленом под брюхо и сердито прорычал:
— Ну-ка, ты, волк идринский! Оголодал!
Савраско и после этого попробовал было схватить какую-то дудочку, но Матюгов так рванул за повод, что у него отпала всякая охота тянуться за травой. Потом Матюгов взнуздал его, поправил на нем хомут и привязанную мной веревку. Теперь Савраско стоял смирно на месте и ждал, что Матюгов будет делать дальше. А Матюгов схватил меня под мышки и посадил на него. Потом взял с земли увесистый прут, подал его мне и сказал:
— В случае чего — бей его этой штукой. А то он вызнал тебя. Видит, что ты еще маленький. Ну-ко, ты у меня! — пригрозил он Савраске, взял его за повод и вывел на тропинку в гору. — Ну, давай теперь. Поезжай. Отец-то уж ждет там тебя.
Он еще раз огрел Савраска подобранной на земле хворостиной и крикнул мне вдогонку:
— Давай, давай! Шевели его как следует.
Я крепко натянул повод и, по совету Матюгова, изо всей силы ожгнул Савраска своим прутом. Он приложил уши и послушно пошел в гору. По дороге он пробовал хватать на ходу сухие дудки, но я каждый раз сразу же стегал его своей хворостиной. На горе под старой сухой лиственницей я увидел отца, который, видать, уж давно ждал меня здесь.
— Чего ты там валандался? — недовольно спросил он.
Я рассказал ему о своих злоключениях и о том, как Матюгов помог мне справиться с ним. Мне думалось, что отец похвалит меня за это. А он в ответ только пробурчал, что солнце уже перевалило за обед, что ехать домой нам далеко и что поэтому надо пошевеливаться.
Мы сразу же отправились к сваленному дереву. Отец уже вырубил из него длинное ровное бревно, из которого можно сделать две колодки для пчел. Теперь он подцепил его на веревку. А веревку крепко привязал к гужам. Потом посадил меня на Савраска, для чего-то стукнул еще несколько раз по бревну обухом и сказал:
— Поехали!
Я осторожно тронул Савраска. Он легко взял с места и потащил наше бревно волоком по земле.
Перед спуском к избушке мне опять пришлось проезжать мимо этого высокого окостеневшего дерева, которое одиноко маячило на горе. Мне хотелось постоять около него, посмотреть кругом на Шерегеш, на окружающие горы. Но я боялся, что отец рассердится на меня, и только поглядел на это дерево и как-то особенно сильно ощутил его пронзительный вид.
Матюгова и Ивочкина мы застали за обедом. Они сидели на земле перед своей избушкой и хлебали из одного котла какое-то варево. Пока отец привязывал привезенное бревно на передок телеги да запрягал Савраска, я пристроился недалеко от них в сторонке и стал прислушиваться к их разговору.
— Надоело мне тут валандаться, — ворчал Матюгов. — Ворочаем, ворочаем эту тайгу как каторжные, а заработок… концы не сводим. На харч не хватает.
— Вот я и говорю — уходить надо, кажу, отсюдова, — убеждал Матюгова Ивочкин. — На хороший листвяг уходить надо, кажу. Вон на Блече одно дерево лучше другого. Стоят как свечки! Залиты серой! Свалил три-четыре комля — и пуд серы.
— Устал я твои комли валить. Весь вымахался здесь в Шерегеше. Не могу больше! Живем как псы безродные. Голову приклонить негде. Поеду в Янову к дочери. Может, не прогонит на старости лет.
— Ну, а мне, кажу, не к кому податься, — решительно заявил Ивочкин. — Баба умерла, царство ей небесное, не добром будь вспомянута. А дети… А дети, кажу, из дома выгнали. Видно, мне на роду написано подыхать в тайге. А в тайге подыхать все одно — что в Шерегеше, что, кажу, в Блече… Ты как думаешь, Гаврило, насчет этого? — обращается он к отцу.
— Да о чем разговор-то? — спрашивает отец. Он уже привязал бревно к передку телеги, запряг Савраска и, перед отъездом, подошел перемолвиться словечком с хозяевами.
— Да вот, кажу, уговариваю Матюгова уходить отседова. В Блечу советую податься. На хороший листвяг. А здесь даже на харч не вырабатываем. Из долгов у Рябчиковых не можем выкарабкаться.
— Листвягу совсем не стало, — добавил Матюгов.
— Сами же все вырубили, — возразил отец, — ну и пеняйте на себя. До вас тут по хребту-то настоящая тайга была. Между прочим, дача-то здесь, мужики, ведь кульчекская — общественная. Ведь обчество-то, оно смотрит, смотрит да и расчет потребует!
— Ну, расчет с нас, кажу, надо было требовать раньше, — возразил отцу Ивочкин, — когда у нас здесь заработок был. Тогды мы обчеству, кажу, запросто ведро водки могли выставить. А теперь мы сами ее, злодейку, только по большим праздникам видим. Теперь обчество от нас, кажу, и шкалика не дождется. Не тот прибыток. Уходить надо отседова. В Блечу надо переходить. Там листвяг хороший.
