Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.
Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.
Захотелось к Артамону Сергеевичу, но — Господи! — за царём догляд хуже, чем за иноземцами.
Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой — благодать!
Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев — постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.
— Государь!
— Ну что, Господи?! — взмолился Алексей Михайлович. — От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.
— Дементий Минин прибежал.
— Ну вот! Ну вот! — Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. — Со страстями небось? Сказывал тебе?
— Не сказывал... Но ужасно мрачен.
Алексей Михайлович вздохнул. Нехотя поднялся:
— Зови, куда от вас денешься.
Дементий Башмаков притворил за собой дверь, но от порога не шёл.
— Стенька Разин, атамашка казачий, опять забаловал.
— Ну! Ну! — Государь капризно подогнал дьяка. — Хватит с меня ваших хитростей. Прямо говори. Черкасских казаков взбунтовал?
— Ещё чего! Бог миловал... Однако...
— Ну, что «однако»?! — закричал Алексей Михайлович в сердцах.
— Царицын Стенька взял.
— Как так Царицын? А Тургенев где?
— Тимофея Васильевича и племянника его злодей в Волге утопил.
— Но Прозоровский!!! Чего ждёт Прозоровский? Указа моего?
— Иван Семёнович тоже... великий государь... Царство ему Небесное...
— Иван Семёнович?
— Со стены его Стенька скинул.
— Дожили... Рассказывай, Дементий Минич, всё по порядку.
— Иван Семёнович выслал на Стеньку голову Лопатина, тысячу стрельцов московских, а у Стеньки семь тысяч, две тысячи конных. Больше половины положил, остальных приковал к стругам... Князь Иван Семёнович выслал тогда астраханских стрельцов с князем Семёном Ивановичем.
— Со Львовым, что ли?
Со Львовым... А стрельцы астраханские — народ шаткий. Стакнулись с разбойником, повязали сотников да пятидесятников, Стеньке предались... Прозоровский встретил злодеев пушками. К пушкам Бутлера поставил де Бойля, но стена пространная, Стенькины казаки взошли по лестницам на стены, и приняла их измена астраханская, как родню. Ивана Семёновича копьём в живот ткнули, а потом всех начальных людей повязали — и в Волгу со стены. Одного князя Львова не тронули. Семён Иванович в приход Стенькин из Персии пиры ему задавал. Говорят, тогда и побратались.
— Хорош братец.
— Сыновей Прозоровского, княжат, Стенька за ноги велел повесить. Старшего утопил. Младшего — ему восемь лет — высек и к матери отослал. В Астрахани ныне власть казацкая... Дворян, с полтысячи человек, Стенька зарезал. Дворянских жён за казаков замуж отдал.
Алексей Михайлович слушал опустив голову. Дементий Минич подумал и досказал свою повесть:
— Детишки астраханские нынче в Стеньку играют. Устраивают казацкие круги, судят. Виноватых палками бьют, за ноги вешают. Кого-то за шею вздёрнули, насмерть.
— За чьи грехи — сей Стенька? За мои? — тихо спросил царь, поднимая на дьяка глаза. — За Никона, что ли, Бог наказывает? За Соловки?.. Не молчи, Дементий. Всё мне говори. Без утаек... Что иноземцы-то? Неужто и они к Стеньке перебежали?
— Бутлер скрылся. Где теперь, неведомо. Полковника Бойля ранили... Стенька немцам, когда в осаде сидели, письмо прислал прелестное, на ихнем языке. Бутлер грамоту воеводе отдал, князю Ивану Семёновичу. А Иван-то Семёнович холопа, который письмо принёс, казнил.
— Дементий, вот что надо бы... Пошли Никону в Ферапонтов монастырь осётров да белужки. Спросит, от кого — пусть не извещают. Святейший ведь предупреждал меня: «Жди бунта великого. Сей бунт по вине бояр случится». Вот и случилось, — потёр рукою грудь, промокнул рубахою пот в глазницах. — То-то душа моя изнывала. Сон был страшный. Какой — не помню, но проснулся — лицо от слёз мокрое...
— Гонец сказывает: на преподобную Акулину, в ночь, над Астраханью небо разверзлось, сыпало искрами, будто сажа в трубе горела. А наутро видели три столба в небесах, над столбами три венца.
— Дементий Минич, прикажи подьячим Тайного приказа по утрам да по ночам на небо глядеть — нет ли какого знамения?.. А на Стеньку пусть князь Юрий Алексеевич Долгорукий снаряжается. Пошли людей Думу созывать, а Юрия Алексеевича ко мне зови без мешканья. Вот ведь беда: добрая треть Волги у вора, не дай Бог, татары да калмыки пристанут к Стеньке-то.
— Волжских татар Разин сам побил, пограбил.
— Опростоволосился атаман... Пойдёшь, Ртищева позови. К Савве Сторожевскому поеду... От Господа Бога нам гроза. От Господа Бога и милость будет.
12
Егор по дороге в Рыженькую всё терпение растерял. Сердце из груди готово было выскочить, когда на краю земли стала подниматься родная гора с золотой росинкою — куполом монастырского храма. Но дорога ушла под своды бора, в сумрак, в прохладу.
«Как в шалаше», — подумал Егор.
Подвода была монастырская, лошадкой правил молчаливый инок. Вёз он невод да козлиные кожи, в монастыре решили завести на пробу сафьяновый завод — среди братии нашёлся мастер сафьянового дела. Новый игумен отец Лука затеял вместо деревянных келий строить каменный братский корпус, да ставил каменный скит на рыбных озёрах, да обновлял в храме росписи — на все деньги нужны.
Груз Егора состоял из сундука, в котором он вёз краски, кисти и прочую снасть для писания фресок, и двух мешков: в одном подарки, в другом тёплая одежда — стену быстро не распишешь.
Монашек вдруг ойкнул, перекрестился и остановил лошадь. Обернулся, глаза испуганные:
— Слышишь?
— Не слышу.
— Свистят.
Лес молчал.
— Господи, помилуй! Ну зачем я тебя взял?! — захныкал монах. — У меня невод да кожи. Чего меня останавливать? А у тебя — сундук, мешки.
— Езжай, — сказал Егор. — У меня на разбойников сабля припасена.
— Экий ты пустомеля! — обиделся инок. — У нас взаправду шалят.
Егор развязал мешок и достал саблю. Федоткина работа, брат решил подарить саблю Савве, сестриному мужу. Он на ладьях по Волге ходит, ему без оружия опасно.
Монашек, увидавши саблю, ободрился, погнал лошадку веселее.
Человека без ножа Бог хранит; взявший в руки булат — от страха страхом себя обороняет. Должно быть, сабля-то и притянула злую силу.
Дорога уж под гору пошла перед тем, как к небесам устремиться, к Рыженькой. Тут и выбежали на них из лесу лихие мужики. С гиком, свистом. Тот гик и свист сослужил разбойникам дурную службу. Лошадь шарахнулась, сшибла мужика, пытавшегося ухватить узду, понесла.
Здоровенный детинушка кинулся догонять, уцепился ручищей за край телеги. Колеса — юзом.
— Секи! — завопил монашек.
Егор и махнул саблею сплеча.
Телега брякнулась всеми четырьмя колёсами о землю, подскочила, выплеснула из огромной лужи воду досуха. И с бугорка на бугорок — лётом!
Бор, слава Богу, окончился наконец, но лошадь и в гору — скоком, скоком. Монашек повернулся к Егору:
— Ты попал, что ли?
Егор только теперь и увидал, что всё ещё сжимает рукоять сабли. Поглядел на клинок — в крови.
— Хотели нашей кровушки — своей поплатились, — сказал монашек, зашевелил вожжами, притормаживая бег. — Давай-ка сойдём, не загнала бы себя спасительница наша.
Егор на ходу спрыгнул с телеги. Сошёл и монашек.
Лошадка семенила ногами, одолевая самую тяжкую крутизну подъёма, на горе встала, прибила пыль долгой сильной струёй мочи.
Монашек перекрестился:
— Дома.
Осматривая колеса, пошёл кругом телеги да и взвыл:
— О-о-о-о!
Тыкал в телегу пальцем.
Егор увидел — рука. Вцепившаяся в телегу рука. Замутило. Монашек пришёл в себя первым. Обмотал руку пучками сена.
— Пусть что игумен скажет. Самим похоронить — не ведаю как. — И снова посмотрел на Егора осуждающе. — На грех я тебя взял.
Игумен Лука, узнавши, как его инок да московский знамёнщик отбились от разбойников, возликовал:
— Наука злодеям.
В миру он служил в драгунах, в Конотопском, несчастном для России сражении участвовал.
Монашека наградил: велел пост держать, а после поста готовиться к посвящению в иеродиакона.
Сам повёл Егора в храм показать западную стену, какую надобно расписать картинами Страшного Суда. Оказалось, храм верхний и стена особая, шла расширяющейся полосой из-под самого купола, а внизу представляла собой прямоугольник: четыре сажени в ширину, три в высоту, посредине проем входа.
