Георгий Марков - Старый тракт
В конце концов Ефрем Маркелович отложил все дела и отправился в одиночку на заимку, намереваясь сходить в скит и выследить девушку.
Целых три дня бродил Ефрем Маркелович по скитским тропам, но ничего не достиг. Было впечатление, что скит покинут. Неподвижны были двери келий монахинь, не топились печи в них, по вечерам не блестели огни в подслеповатых оконцах, не чувствовалось в лесу запаха очагов, на которых готовили пищу. Собак в монастыре держали на привязи, выпускали на волю только по крайней необходимости. Но обитаемое жилье в тайге опознавалось еще и по птицам. Однако ни сорок, ни ворон возле людских жилищ Белокопытов не обнаружил.
А тайна открылась просто: монашки ушли в кедровые леса на заготовку ореха. Манефа и на этом промысле умела заколотить хорошую деньгу.
Когда Белокопытов перешел в кедровые урманы, он в первый же день обнаружил артель монашек. Он услышал удары барца о кедры, женские голоса, стук решеток, на которых отбивали от ореха шелуху. Женщины в зипунах, в платках, плотно повязанных вокруг головы, в мужских броднях суетились около огромных куч спелых кедровых шишек.
Ефрем Маркелович залез в пихтовую чащу, встал под ветки, раздвинул их и стал наблюдать. Он увидел ее в первые же минуты. Она была одета так же, как все остальные женщины, но отличалась от них неловкостью движений, малой силой, отсутствием сметки. Неся мешок с шишками из лодки на берег, она спотыкалась, мешок сползал с ее спины, она тащила его, прижимая к животу. Женщины смеялись над ней, выкрикивали язвительные слова.
«Встану, кинусь к ней, увезу ее на заимку», — думал Белокопытов. Была минута, когда она словно чувствуя, что он смотрит на нее, приблизилась к чаще и пристально посмотрела в его сторону. Он увидел ее вспотевшее смуглое и худощавое лицо и черные глаза в слезах.
«Ненаглядная моя, как же они тебя обижают. Я сам умру, но тебя выручу с этой каторги. Ну, иди ко мне, иди ближе», — проносилось у него в уме. До сумерек сидел Белокопытов в чаще. Женщины ушли на ночевку под яр на песчаный берег, где у них стояли шалаши и дымился костер.
Побрел и он на заимку. Разные намерения рождались в его голове относительно ее освобождения. «Пойду к Манефе и скажу: хочешь получать ружейный припас, держать и дальше свою коммерцию с таежными людьми, отдай мне девушку, не отдашь, пеняй на себя, я тебе больше не слуга. Бог мне послал ее. Не гневи Бога».
Но поразмыслив над этим замыслом, Белокопытов понял, что Манефу не запугаешь. Ружейный припас он поставляет ей не за спасибо. А что в тайне, так разве не может она найти другого связника, который будет делать то же самое, на тех же условиях. Немало таких найдется. И получится так: и куш он потеряет, и девушку из скита не выручит.
«Нет, не подходит такой замысел. Самое верное выкрасть девушку, поселить на заимке, а может быть, увезти в Томск, поселить тайно, дождаться, чтоб и след о ней забылся. Пусть Манефа решит, что девушка сгубила себя в озере. Сколько их таких, несчастных, утопились уже от отчаяния. Еще отец рассказывал о таких случаях».
Но и этот вариант был уязвим. Выкрасть девушку он сумеет, ловкости и силы справиться с ней у него хватит, но это же будет насилие. А она одним видом своим всколыхнула его душу, пробудила надежду… Ах, если б знать ее язык, объяснить ей, какие чувства переживает он.
Как-то раз Ефрем Маркелович попытался завести разговор о раскольниках с Петром Ивановичем. Втайне он думал, а не пойти ли с Макушиным на откровенность? Не открыть ли ему душу? Не вызвать ли сочувствие к себе? Макушин знал, конечно, о старообрядцах больше, чем кто-либо иной, но до конца откровенничать не захотел.
— Давно староверы обитаются на Юксе. Я приехал в Томск молодой, а они уже там жили. Немножко подмогал я им. Московские купцы передавали со мной то старые книги, то какие-то деревянные изделия из поселений раскольников. Ну как откажешь? Люди! Твой батюшка-то, Маркел Савельич, все ходы к ним знал. Ну и что ж, Бог ему судья.
Макушин замолчал, и Ефрем Маркелович понял, что он больше об этом не промолвит ни одного слова.
Луч света взошел над терзаниями Белокопытова только с появлением в Томске Шубникова. Нахваливая Белокопытову старшего приказчика, Петр Иванович не умолчал о знании тем двух языков помимо русского.
— По-французски знает, как по-русски. Ну а по-немецки чуть похуже, — пояснил Макушин.
«Ну все! Дай Бог тебе здоровья, Северьян Архипыч, может быть, тебя-то мне только и не хватало», — думал Белокопытов.
13
Девушку звали Луизой, а Манефа по-скитски нарекла ее Секлетеей. Она рассказала об этом, едва они уселись на кедровый сутунок, приготовленный Белокопытовым на свои поделки.
Звуки родного языка из уст Шубникова успокоили ее. В первые же минуты она убедилась, что оба мужчины не обрекут ее на что-то плохое, не оскорбят и не унизят ее.
— Скажи, скажи ей брат мой, Северьян Архипыч, что целый год я слежу за ней. Мое сердце открыто для нее на всю жизнь. Пусть она посмотрит мне в глаза. Пусть заглянет в тайники моей души.
Белокопытов говорил и говорил без умолку в каком-то горячем и безотчетном возбуждении.
Исподлобья Луиза бросила на него беглые взгляды, по-видимому, угадывая, что он говорит слова необыкновенные, потом вопросительно и нетерпеливо посматривала на Шубникова, ожидая перевода.
— Милый Ефрем Маркелыч, чуть-чуть помолчите, дайте мне минуту, чтоб перевести ей ваши слова, — замахал рукой Шубников.
Белокопытов замолчал, и только грудь его с шумным дыханием вздымалась и крупные капли катились по лицу, все еще взволнованному, но уже и просветленному, и даже немного торжественному.
Не упуская ни одного слова, Шубников перевел Луизе все, что говорил Белокопытов. И вдруг они услышали то, что ни Шубников, ни Белокопытов и предположить не могли:
— Я видела этого господина дважды: первый раз, когда он вышел от настоятельницы Манефы и потерял дорогу, а второй раз, когда он приходил к нашему стану на заготовке ореха.
— Она видела меня?! О господи! Спроси ее, Северьян Архипыч, спроси, пожалуйста, брат мой, что она обо мне подумала? Что именно? Какое чувство поднялось в ней при виде меня? — судорожно перебирая руками, спросил Белокопытов, едва Луиза умолкла.
Шубников передернул плечами, исказилось его худощавое лицо. Приставать к девушке с такими вопросами, по его представлениям, было неприлично. Но Белокопытов настаивал, торопил:
— Спроси, брат Северьян Архипыч, спроси ее. Пусть скажет!
Шубников понял, что Белокопытов не отстанет. Перевел все слово в слово.
Черные глаза девушки метнули на Белокопытова горсть огня, а потом ее уставшее лицо неожиданно осветилось робкой улыбкой:
— Что подумала? Позавидовала той, за которой он пришел. Не один раз из келий исчезали девушки. Их крали охотники из дальних заимок. Двух или трех увели к себе тунгусы…
— И они не сопротивлялись? — это спросил сам Шубников, вдруг почувствовавший острый интерес к женскому монастырю, затерянному в лесах Верхне-Юксинской тайги.
— А разве им тут легче было? Они же рабыни, — сказала Луиза.
— Как рабыни? Рабыни кого? — спросил Шубников, про себя подумав: «И в самом деле Сибирь полна неожиданностей, хоть за перо берись».
— О, это большой и нелегкий разговор, — вздохнула Луиза, и Шубников понял, что за словами девушки лежит такая глубокая тайна, которая непроглядна как бездна, и чтоб разглядеть, что лежит на дне этой бездны, надо многое узнать, до многого докопаться.
14
Виргиния Ипполитовна продолжала заниматься с детьми Белокопытова, когда ее наконец настигло то известие, которое она ждала с нетерпением и болью в сердце.
Раз в неделю по Иркутскому тракту от Томска до Мариинска пролегала почтовая эстафета. В кожаных мешках на двух, а то и на трех-четырех подводах везли письма и посылки, газеты и книги, отправленные порой чуть не с самого далекого конца земли. По несколько месяцев двигались на перекладных казенные бумаги на имя губернаторов и исправников, золотопромышленников и торговцев, начальников тюрем и смотрителей каторжных работ. У простонародья надобность в почте была самой малой: писали иногда солдаты родным с места службы, да сообщали о своем житье-бытье поселенцы, отбывшие сроки на Акатуе и Сахалине и навечно обосновавшиеся в сибирских деревнях, которые подальше от торенных дорог. А уж кому почта была желаннее всех земных радостей — это интеллигентам, оказавшимся в хладном краю по коварству и причудам своей судьбы-лиходейки.
Валерьян сообщал Вире самое существенное: здоров, в намерения не внесено никаких изменений, договоренность остается в силе. Этап благополучно миновал Кривощеково на Оби. Затем предполагается недельная остановка в Томске, после чего путь будет продолжен дальше на восток. Он заверял Виру, что любит ее свыше всяких мер и надежда на удачу наполняет его стойкостью к невзгодам и презрением к опасностям.
