Наталья Навина - Последние Каролинги – 2
Приор, сообразив, что у него назрели какие-то неотложные дела, поспешил ретироваться. Авель подошел к калеке.
– Привет, Фарисей.
– Я теперь Фридеберт. Как от рожденья звали.
– Так ведь и я теперь Горнульф – и в крещении, и в монашестве…
– Извини, обнять тебя не могу – костыли выпущу – свалюсь.
– Ты здесь монах?
– Нет. Ты же знаешь – калек не постригают. Я, – он снова усмехнулся, – увечный воин.
– Я думал, тебя убили…
– Я тоже вначале думал, что убили…
– Где ж это тебя?
– При Барсучьем Горбу… не помнишь? – Склонив голову, он искоса посмотрел на монаха. – Да, здорово нас жизнь разбросала. Были мы все вместе. А теперь одни короны носят, королевские либо графские, другие – рясы, как ты и Протей…
– Протей умер, – машинально пробормотал Авель. Ему об этом сказал Фортунат, не уточнив, правда, как тот умер.
– …а третьи в земле сырой, как Иов, бедняга… и Протей, значит. А я вот – здесь.
– Что ж ты к себе в поместье не уехал?
Фарисей расхохотался.
– Дураком ты был, брат школяр, таким и остался. Какое у меня поместье? Я же из безземельных. Потому в монастырскую школу и подался, что другого пути не было. А как мы все в графскую дружину попали – обрадовался. Наживу, думал, мечом лен себе, титул, замок… Вот и нажил – пару костылей.
– Как же это ты… – пробормотал Авель.
– А вот так. Пока служил, и у самого слуги были. А как обезножел, так разбежались и порастаскали, что могли. Остался я таким же нищим, как в начале был. И даже хуже – тогда хоть ноги были целы. Поначалу сильно бедствовал, даже побирался, а потом сюда прибрел. Приняли. Здесь жить не так уж плохо. Не голодаем. Король нам покровительствует, а королева – в особенности. И в самом деле – он пожал плечами, – что ей не помочь старым товарищам по оружию?
Уродливое лицо Авеля побагровело под оспинами:
– Ты про королеву… дурного не моги!
– А что я дурного сказал? Все к тому же – одним повезло, другим – нет. Так о чем я… Значит, живу я здесь не голодно, песен дурацких играть не заставляют, Фарисеем никто не обзывает… Но ты можешь звать. Ладно, стоять долго мне тяжело. Пошли на поварню, посидим, перехватим чего-нибудь…
– Пошли. Только я есть не хочу. Я лучше тебя послушаю.
– Ты не хочешь есть? – Фарисей едва не выронил костыли. – Конец света!
По пути монах спросил калеку:
– А может… это… попросить каноника Фортуната? Он слово замолвит перед королевой, она – перед королем… и дадут тебе лен в самом деле…
Фарисей сделал движение, словно хотел махнуть рукой – только руки у него были заняты.
– Зачем? Земля нужна, когда семья есть… или будет. А для меня жениться все равно, что военная служба – заказана. Кому я нужен, безногий? Пусть уж так. Вот ты бы еще мог – хоть и с рябой рожей. И мечом помахать, и жениться.
– Нет. Я теперь – смиренный слуга Господень.
– Ладно, смиренный слуга… Поварня – вон там.
– Проклята гордость от века
Горше, чем горькая горечь.
В темной душе ни просвета
Те, кто познал тебя, гордость.
Крокодавл пел, и даже его неописуемый голос не мог убить странной красоты мелодии. Вернее сказать, не пел он, а напевал, сидя на пороге королевского шатра. Напевал и затачивал кинжал о подошву сапога.
– Ангел им путь преграждает
В горнюю божью обитель.
Только к смиренным склоняет
Слух наш Предвечный Родитель.
Стражник, стоявший рядом, знал, конечно, что этот шут – на королевской службе. Иначе не преминул бы прогнать от палатки урода с кинжалом в руках. Да и что за кинжальчик – короткий, деревянная рукоять без гарды – так, игрушка… Стражник понятия не имел, насколько опасна может быть такая игрушка в опытных руках.
– Ждать до суда нам недолго,
Кротким – уделом награда.
Боже, прости меня, волка,
А не простишь – и не надо.
– Ни разу не слыхал этой песни, – сказал Эд, вырастая за его спиной. – Сам сочинил?
– Как можно? – Если бродячий комедиант и умел смущаться, по роже его это было совершенно незаметно. Только поспешное движение, которым он запихнул кинжал в сапог, несколько выдавало его. – Как можно! Такую песню… Это какой-то мятежник сочинил, из прежних, не то Черный Гвидо, не то Одвин-бретонец, не помню уж, который из них… Песню-то в доме госпожи нашей Лалиевры, бывало, певали, вот и вспомнилось чего-то.
– Зайди в палатку, – приказал Эд.
Весенний поход 889 года закончился удачно. Бургундов оттеснили к самой границе. Правда, покончить с гражданской войной раз и навсегда не удалось, но пока что король Эд удерживал события в руках. Армия возвращалась, большая часть свободного ополчения была уже распущена. До Компендия оставалось два перехода.
Крокодавл с опаской вошел вслед за королем в шатер. С вечным сотоварищем Нанусом пришлось ему теперь расстаться. Того Эд послал в Аллеманию приглядывать за тамошними Вельфами. Крокодавл же был отправлен на юг, откуда недавно и вернулся. Похоже, сейчас король Нейстрии намерен дать ему новое поручение… если только песня его не разгневала.
Король уселся на груду волчьих шкур, служивших ему постелью, и взмахом руки указал комедианту на место против себя. Первый го вопрос подтвердил худшие опасения Крокодавла.
– Значит, песню пели в доме госпожи Лалиевры? – и не дав ответить, добавил: – И долго ты при ней состоял?
– При ком? – урод был несколько выбит из равновесия.
– При Лалиевре.
Тот задумался, загибая пальцы.
– Не могу сказать точно, не считал, я ведь и сколько мне самому лет, в точности не знаю… а верных двадцать будет. Двадцать пять – так вернее.
– Большой срок. И тяжелая служба.
– Да. Так ведь как оно было? – рот комедианта расплылся в улыбке, обнажая редкие зубы. – Если б не госпожа Лалиевра, от меня бы сейчас и костей-то в земле не осталось. Потому как совсем собрались кидать меня в костер. В городе Реймсе это произошло. Темный люди, по злому навету некоего монаха… (Крокодавл знал о не слишком приязненном отношении короля к служителям церкви и мог бы выразиться и повольнее – но не стал). Мне ведь как-то гадалка в Аахене имперском предсказала – помрешь непременно на костре! А меня ведь раз уже хотели сжечь – после рождения – думали, подменыш. А после передумали, сказывали мне, и продали гистрионам. Ну, как поволокли меня на костер, – тут, решил я, предсказание и исполнится. Но, видать, ошиблась гадалка. Подъехала госпожа Лалиевра, распорядилась, и освободили меня. В большой она тогда была силе, к самому Карлу Лысому, говорят, свободно, захаживала, не только что к матушке вашей, ее высочеству принцессе Аделаиде…
– У королей гостевала, а в доме бунтарские песни пела?
– Это не моего ума дело, – быстро сказал Крокодавл. – Мое дело – подсмотреть, сообщить, услужить…
– Или нож кому под ребро…
– А это уж как хозяева мной распорядятся. Я хоть и прыгал, и скакал на площадях для людей увеселения, умом высоко не залетал никогда. Госпожа Лалиевра – другое. Та высокого полета была птица, за что во дворцы и звана была. Но меня в свои высокие замыслы она не посвящала. Я и не спрашивал. Я ей был раб, и раб добровольный. Так же, как все, кто ей служили. Не из денег, нет. Одни, как я и Нанус – из благодарности, другие, числом наибольшим – из страха, а кто другой – из любви.
– Из любви?
– Пусть ваше величество не изволит смеяться! Вы-то ее уже старухой встречали, сморщенную, беззубую, но тогда, четверть века назад, она была хороша. В летах уже, но хороша. Не для таких уродов, как я… Утомил я ваше величество болтовней своей?
– Нет. Ты меня развлекаешь. Выпей вина. И мне налей заодно. Если не отравишь, конечно.
Крокодавл вежливо посмеялся королевской шутке. И приказание исполнил с готовностью. Потому что воспоминания пробудили в нем жажду – хоть и говорят, что у них горький вкус. Он опорожнил большой кубок вина, завезенного сюда из солнечных итальянский краев, не обращая внимания на то, что венценосный его собеседник к этому благословенному напитку почти не притронулся.
– О чем бишь я?
– О красоте госпожи Лалиевры, повелительницы уродов. О том, что она была не для таких, как ты. Для каких же?
– Ну, для чего тревожить память бедной женщины. Злословить о той, чье тело лежит в сырой земле, а душа неизвестно где обретается. – Видно было, что Крокодавл возражает лишь ради приличий, а самому куда как охота посплетничать.
– Отчего же нет? Может, ей самой на том свете приятно, что о ней так вспоминают?
– Ну, если так посмотреть на дело… – Крокодавл осмелел настолько, что самочинно налил себе еще вина. Эд не возражал. – А говорят, что привечала она многих. Отчего же нет – если Бог дал красоту, пусть люди пользуются. Ведь под венец она никого не тащила, верно? И святой никогда не прикидывалась. Знатные сеньеры к ней похаживали, тогдашний герцог Орлеанский, к примеру…
– Дядя Роберта Сильного?
– Вашего отца, верно… Или граф Пуатье. Но и колдунов, разбойников и бунтовщиков тоже не отталкивала. Старого Морольфа вот… Да, великие были замыслы, высокие… Или Одвин-бретонец. Про Морольфа мне горбун Бернард рассказывал, а Одвина я сам видел. Его госпожа любила больше всех, у них, говорят, и сын был, только помер во младенчестве. Это опять-таки Бернард-горбун рассказывал, до меня дело было.
