Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи
— Вот, возьми кружево, Анна, милочка, — говорил толстый, добрый Жак.
— Аннета, садись ко мне на колени! — кричал цыган Флорис, красавец висельник, весь в золоте, вздрагивающий, как дикий фазан.
Кристиана взглядом приказывала ей отказываться. Она отказывалась под требовательным взглядом Кристианы. Тогда Лоран клал руку на белое плечо Кристианы, и ее грудь горестно вздымалась под бархатом. Но он ее не брал. А брали ее поочередно Флорис, или Жак, или маленький Эрминьен, не достигший еще семнадцати лет, хилый и злой мальчишка. Кристиана уступала и плакала. Плакала отвергнутая красота, Анна напрягалась и бледнела. Ее глаза бросали вызов Лорану. Ему тоже требовался ангел, маленькая святая, агнец.
Все было просто. Нужно было только оставаться спокойной и недвижной, сгорая изнутри. Она горела для них для всех, и они это знали. Она не могла больше есть, худела. Она выжидала, тоже играя свою роль, немного переигрывая, как на паперти собора, где разыгрываются мистерии и где тот, кто изображает Христа или святого Петра, не осмеливается даже пошевельнуть пальцем, окаменевший от величия. Слишком низкая, слишком веселая, сплошь богохульная, непристойная пирушка цвела пышным цветом, как большие пионы, и тут же осыпалась, взрывалась, грех был грубым и бессильным, несмотря на яркие краски. Анна выносила все, зная, что это противники не ее уровня, ей достаточно было только присутствовать тут, чтобы победить.
Что победить?
Она все больше и больше забирала власть в доме, эта малышка. Она питалась соками окружения, она вбирала в себя все и ничего не отдавала взамен. Может быть, это их удовлетворяло? Кристиану — да, но ненадолго. Она поглощала все, и доброе, и злое, она боялась только пустоты.
И этой пустотой воспользовался Лоран, потому что с самых первых недель он вел дуэль с Анной. Это его вполне устраивало, хотя он не был уверен в победе.
Он умел взяться за дело. Все проходило через руки Кристианы. Мучить ее, подчинить ее — это все труда не представляло. Куда более утонченное мучение — бросить ее на съедение самой себе, сидевшему в ней демону, который жаждал муки, уничтожения, беспощадности. Достаточно было жеста, знака, чтобы Флорис, Жак, Эрминьен стали вести себя осторожно и сдержанно, говорили о делах, пили меньше. Несколько раз он удерживал Кристиану от выпивки. Наступала тишина. Все как будто куда-то проваливались. Анна сияла. Кристиана теряла голову.
Она бродила по дому с самого утра. Таинственные ночные отлучки стали редкостью, или она не принимала в них участия. Анна видела это и считала, что взяла верх над хозяйкой; но она не знала о тяжелой бессоннице Кристианы. Иногда на нее, как и прежде, находили приступы веселья, о которых она почти забыла, и тогда она воспаряла, будто на орлиных крыльях. Тело ее вдруг становилось легким, а душа пустой по мере того, как грех, считающийся неискупимым, смертным, улетучившись, тотчас же превращается в фантом, и невинность как тяжкое бремя готова вернуться и остаться при ней до конца. Она боится. И все из-за девочки. Раз уж она причинила эти неприятности, у нее должно быть и лекарство.
— Маленькая святая, — шептала Кристиана, как будто происходило изгнание злого духа, уничтожающее и трогательное. — Подумать только, маленькая девочка!
Она сама хотела стать ребенком, она видела себя в райских садах, она боялась, она желала… Неведомая рука подносила ей пищу, и она готова была ее принять. Эта пылкая душа обладала заурядным умом, была полна мыслей о рогатых бесенятах и бумажных розах. Этот великий, возвышенный голод утолялся простенькими сластями. Само зло представлялось ей в виде завернутого в бумажку леденца. Она пила детство Анны, как мед. И уже в сердце Кристианы воздвигались алтари из позолоченной бумаги. Однажды вечером, не в силах более терпеть, она поднялась на чердак.
Анна угадала все — и ничего. Снова что-то произошло. Она ощутила вокруг себя присутствие таинственных сил, принявшихся за свою игру. В конце концов эти силы присутствовали в доме, принимали какие-то формы, и она не спрашивала себя, откуда они берутся. Ей нравилось находиться в самом центре грозы. Итак, Кристиана поднялась на чердак. Раньше она никогда этого не делала. Ее шаги на лестнице, точно три удара: зловещий зов судьбы, самое время броситься на колени, умолять небеса. Мгновение чуда. Анна ощущает, как холодеет, в ней нет ни жалости, ни любви. Мари колебалась, Мари не сыграла свою роль из-за деликатности, из-за чувствительности своей натуры. А у Анны была абсурдная смелость. Она бросилась к подножию распятия, приняла позу; Кристиана была поражена в самое сердце. Дитя в белом, искупительная жертва, готовая отмолить ее, сокрушить все силы ночи. Она уверовала. Она была спасена, когда вскрикнула: «Моя девочка!» Ребенок, лишенный матери, вздрогнул, повернулся, заплакал — все пропало.
Они поднялись, стали что-то шептать друг другу, столь несчастные, спустились вместе в обнимку по крутой лестнице.
— Я столько выстрадала…
— И я…
— Я так одинока…
— И я…
Они больше не играли, их поглотила нечистая жалость к самим себе, полностью захватила их, они думали, что никогда не были столь искренни, столь обнажены, однако же они находились во власти химеры. Они склонялись под одним и тем же бременем, Кристиану отягощал грех; Анну — невинность, и они надеялись облегчить бремя друг друга; им нравилось их сходство. Комната Кристианы, совершенно голая, с белеными стенами: все из-за Лорана; Кристиана была из тех женщин, кому идут красивые вещи, портреты, фаянсовые цветочные горшки с росписью, у нее должен быть добрый, счастливый дурной вкус. Эта пустота, эта большая железная кровать, голая, точно стойло, эта суровость свидетельствовали о грехе. Если бы Кристиана была счастлива, чиста, ее подушки были бы украшены лентами, тут была бы маленькая собачка, у нее были бы любовники, которые бы дарили ей подарки: муфты, пеньюары, туфли без задников. И все это было бы невинно, как ее белое тело и золотое руно волос в постели, все бы было вполне невинно, разве что немного отвратительно. Но холод этой кровати, холод стен, отсутствие в комнате всяких безделушек — все это говорит само за себя, обвиняет Кристиану, разоблачает ее. Идол, прекрасная трактирщица, с полной шеей, с ласкающим смехом, вино, свет свечей — все исчезает в удивленных глазах Анны. Она ожидала, что окажется в святилище, а очутилась в тюрьме. Богиня превратилась в несчастную, дрожащую женщину на постели, она рыдает, сморкается, что-то говорит, ей нужно, чтобы ее утешали, чтобы ее простили, чтобы ей отпустили грехи, под пеньюаром у нее ничего нет, ее нагота — слабая, безоружная, и только то, что она всего лишена, делает ее привлекательной; и эта девочка, которая вдруг становится обладательницей всех прав, жестом скупым и точным откидывает одеяло, устраивается в постели и прижимается к ней… Нежное сочувствие двух существ, одинаково больных, ласковая жалость, слезы, смех, возвращенное детство; убежище любви, где несовершенство тела не только простительно, но и влекуще, и душа убаюкивается на мгновение грустной надеждой братства. Шквал ласк: девочка, худенькая, болезненная, и женщина, цветущая, близкая к концу своей жизни, ласкающая собственное несчастье, собственное одиночество. Радость брошенных детей — наслаждаться собственными слезами.
Теперь они тесно связаны в тишине, царящей вокруг. Единственное тепло, единственное украшение комнаты. И слова, которые шепчут любимому животному, ребенку, слова, ничего не значащие и прозрачные, легкие, ничего не весящие, не причиняющие боли: «Твои прекрасные глаза…» — вот и все. Ласки, слезы, много нежности. «Твои прекрасные глаза…», и это грех. Больше никакой защиты. Душа обнажена, сущий пустяк может ее ранить, осквернить. Грех начинается с того, что открывает мир, как и благодать; но благодать сопротивляется, а грех губит. Анна слышит шутки и смех, страх очень близок к искушению. Персонаж весьма стойкий, весьма скрытный, стремительно воспаряющий. У нее читают по лицу, ее видят сквозь одежду, и Флорис, цыган, заметив, что она краснеет, бледнеет, замирает, говорит себе: «Она стала женщиной». Это неправда, но он не так уж далек от истины.
Жизнь часто открывает скобки: Лорана нет. Дни Анны и Кристианы сочтены. Но что бы они сделали со временем, если бы оно стало бесконечным? Нежность, радость, абсолютно лишенные надежды, приобретают благородство, глубину, которые их притягивают. Они, одна для другой, становятся радостью приговоренных к смерти. Анна принесла в пустую комнату цветы, птицу в ивовой клетке. Кристиана потратила два часа на то, чтобы перекроить для девочки одно из своих прекрасных платьев. Время останавливается, как в живой картине: слезы, птица, две дрожащие женщины обнимаются, потом бросаются друг к другу с бешеной стремительностью; близится возвращение Лорана. Однажды вечером после молчаливого ужина они делают вид, что расходятся по комнатам, но снова оказываются у Кристианы:
