Анатолий Субботин - За землю Русскую
…Промаялся Андрейка ночь в думах. Еле забрезжило утро, он уже на ногах. Пора!
Поклоном встретил Окул боярича. Глаза у старого ласковые, речь гладкая. Примерил Андрейка бехтерец мелкокольчатый, выбрал шелом и меч.
— Охти, свет ты мой, Ондрий Стефанович, — ахает, умиляется Окул. — Богатырь ты наш! Когда уж ты вырос, в силушку когда вошел? Я-то, худой, думаю: молоденец болярич, чадо малое; не доглядел, как зеленый дубочек вымахал, плечики богатырские расправил. То-то батюшка взглянет светлыми оченьками на ясного сокола, то-то возрадуется осударь-болярин.
И Андрейке любо взглянуть на себя. Горькое чувство и страх, что томили ночью, исчезли. Может быть, и впрямь не горевать надо, а спасибо душевное сказать родителю за волю? Хочется Андрейке в воинской справе пройти по городу; пусть видят люди, каков он. Не голубей гонять собрался, на ратное дело.
Андрейка сказал о своем желании Окулу, тот потакнул:
— Иди, соколик, покажись! В полудни благословит батюшка.
В броне, с мечом у пояса вышел Андрейка за ворота. Надолго расставаться ему с Новгородом, не в последний ли раз придется взглянуть на Волхов, пройти по Великому торгу?
Играет солнышко на зеленых шеломах церквей, распустили наст его золотые стрелы. У палисадов, вдоль тропок, кучи золы, свертышки бересты, щепа, уголь. На юру, у колодца, вытаяло старое решето с прорванным ситевом, кое-где, как вешки, торчат в снегу черные головни; вытаяли черепки битой посуды, все, что выброшено было зимой. Снег принимал, морозил, прятал. Под вешним солнцем разволгло мусорище.
С Пруской улицы Андрейка свернул к Гончарам. В Гончарах нет ни хором островерхих, ни расписных теремов. Тянутся посадом шатровые избы с прирубами, норки оконниц желтеют на солнце натянутым в них сухим бычьим пузырем. И дорога вдоль улицы не накатана. Колют небо длинные стрелы журавлей над колодцами, в подызбицах кричат петухи. Белыми стайками поднимаются вверх струи дыма, — точно на привязи держат они жилье.
За Гончарами — мост через Волхов. На том берегу Великий торг. Прошел Андрейка мимо лавок в торговых рядах. Супротив Нутной улицы, на Гулящей горке — шум. Глазеют люди на скоморошьи забавы. Андрейка набрел на то веселье, протолкался ближе.
— Круг шире!
Выбежал на средину ражий детинушка, остановился. Сбросив колпак, повязал на голову черный плат, ссутулился, как старушонка.
В келье старица лежит,
перед ней холоп стоит,
таки речи говорит
— Уж ты, старица, встань,
ты, спасенная, встань, —
скоморошины идут,
всяки игры несут..
Эх! — пошел колесом по кругу.
— Уж и встать-то бы мне,
поплясать-то бы мне, —
стары ноги поразмять.
— Бес, право, бес!
Детинушка перевел дух.
— У кого серебро за пазухой — сыпь, не жалей! — крикнул он. — Скоморохи — люди веселые, на язык тароватые, на девиц красных, на молодушек-лебедушек глазастые…
— Братие!
На высокой клади у вымола показался тощий старик, в длинном — до пят — подряснике и скуфейке.
— Братие! — простирая вперед руки, надтреснуто завопил он. — Реку бо аз страха ради вашего. Возмятеся и возмутися весь град. Бубны и сопели, плескание и скакание, игрища непотребные… Изжените прочь бесов и гудение их! Сеют бо непотребны плевелы и вонь греховную. Братие, да не зрят очи ваши наваждения сего, ни хребтов вихляния, ни ног скакания… Приидет судия судити, — гневно задребезжал голос старца, сжатые кулаки поднялись вверх, — зачтет он во грехи ваши мразь сию…
Толпа отшатнулась от скоморохов. Тот, что недавно изображал «старицу», кинул в сторону «обличителя» презрительный взгляд, проворчал:
— Скрипишь, старая луковица!
Посадский житель в сермяжной чуге, высокий, как жердь, оглянулся вокруг, отступил и растерянно молвил:
— Старец Ена, с Перынь-богородицы… Накличет беду грешным.
Людская волна отбросила Андрейку к Готскому двору. Перед воротами, у частокола, ограждающего хоромы иноземных гостей, шумно, как на ярмарке. Статный молодец в распашной чуге вышел впереди всех, поднял руку и что-то крикнул. За шумом Андрейка не разобрал слов. Вдруг словно ветер подул:
— Тише! Дайте сказать Спиридоновичу! Говори, Василий! Бывал ты и в Висби, и у свеев, молви за всех слово!
Когда шум притих, молодец приосанился, сдвинул на затылок куний колпак, сказал толпившимся у ворот иноземцам:
— Ольдермена, старосту вашего, желаем видеть.
Из ворот вышел плотный мужчина со светло-рыжей, мягкой и прямой, похожей на недолежалый лен, пышной бородой. Темная просторная одежда его отличалась от других серебряной цепью, знаком достоинства и богатства; колпак на голове — низкий и плоский сверху — заканчивался широкими полями, скрывающими верхнюю часть лица. Остановись на расстоянии, какое приличествовало его высокому положению, он сказал:
— Иоганн Мундт, ольдермен Готского двора и ганзейских гостей. Чем вызвано недовольство ваше?
— Обманом, учиненным гостями из Любека, — резко сказал Спиридонович. — Продали они сукно сидельцам Великого ряда полукипами, в каждой до семнадцати кусков. На показ дано сукно ипское, а в кипах грубое, и мера кусков меньше указанной.
Ольдермен бесстрастно, точно речь Спиридоновича не касалась его, выслушал обвинение.
— Мы ведем торг честно, почтенный гость, — ответил он. — Продаем не кусками, а кипами и полукипами, как уставлено грамотами договорными Готского двора с Великим Новгородом. Наша ли вина в том, что в кипе нашелся кусок меньшей меры? Так бог судил. Что имелось в кипе, то и есть.
Замолчав, он поправил на груди цепь и плотно сжал губы. Потому лишь, что Спиридонович выше его на голову, ольдермен не смог взглянуть сверху вниз на новгородца.
— Не бог судил, а кто продал сукно, тот обманул, — возразил Спиридонович. Ветер распахнул полы его чуги, под нею Андрейка увидел красный кафтан с золотым поясом почетного гостя.
— Так ли, гость, — не согласился ольдермен. — Кто продал и кто купил не смотрели товар в кипе. Свое счастье у каждого.
— Бывает и счастье, — усмехнулся Спиридонович, не отступая перед иноземцем. — Намедни, близ масленицы, брали наши прасолы у свейских гостей рыбу соленую. Разбили бочку, а там наполовину рыба, наполовину потрохи рыбьи да головы. Звали мы тех гостей на торговый суд к тысяцкому. Велел суд за обман покрыть убытки прасолов и указал обманщику: не ходил бы он по три лета со своим товаром к Великому Новгороду. И нынче — не решится спор подобру — позовем на суд.
— Где то сукно, нашим ли клеймом оно мечено? — понизив голос, спросил ольдермен.
— Есть и сукно, и клейма на нем ваши… Покажи, Афанасий Ивкович, образец, по которому сукно брал, и то, подметное, что нашлось в кипах!
Афанасий Ивкович, сухой, с прищуренными глазами и проседью в бороде, опускавшейся на грудь клином, выдвинулся вперед, развернул сукно перед ольдерменом. Тот долго щупал, советовался с готскими гостями, вглядывался в клейма, будто не узнавая их.
— Не пойдем на торговый суд, почтенный гость, — вымолвил наконец. — Решим по-любовному, миром. Сколько в кипе кусков не той доброты и не той меры?
— Семь, — ответил Афанасий Ивкович.
— Сбавлю я цену на сукно, но и вам, гости новгородские, время бы сбавить цену на лен и на воск. Брали мы у вас осенью по ряде меха черевьи, пять сороков, а среди черевьих дали нам четверть сотни лапчатых… Мы не ходили в торговый суд, срядились на том, что будет нам за ту прогаль — сколько лапчатых, столько же горностаев. Мы везем товар в Новгород морем, много везем, а вы, гости новгородские, не все, что есть у вас, нам даете, сами ходите с мехами и воском на ладьях на Готланд, в Висби. Мы торговые пошлины даем Новгороду, а прибыли берем мало. Все, чем торгуете вы, примем в Новгороде, по хорошей цене. Наши гости на море живут, привыкли к морю, а вам… Зачем вам ходить на ладьях? Море наше бурное. Разобьет буря ладью, погибнет товар.
— Наши ладьи не страшатся бури, — поняв хитрость ольдермена, сказал Спиридонович. — Не будет честного торга на Готском дворе — не возьмем ваш товар; сами пойдем в Висби, и в Любек, и в франкские города.
Время к полудню. Слушал бы Андрейка спор новгородских торговых гостей с иноземцами, да ждет небось батюшка. Может, и конь оседлан и припасы приторочены. Далеко Ладога, не сладкая жизнь ждет там. Жаль молодцу покидать Новгород. В дорогу нынче… Где-то приведется ему скоротать ночь?
Глава 9
Воевода Ратмир
Тихо в княжем тереме. От свечей, что горели ночью, пахнет в покоях топленым воском. Пройдет ближняя девушка… Осторожно, так, чтобы не скрипнула половичка, и снова тихо. Галки и те не хлопочут над крышами, не горланят, как прежде; словно чуют — не до них.
