Николай Дубов - Колесо Фортуны
— Ни у кого нет монополии на прошлое, — сказал Федор Михайлович. — И прошлое нетранспортабельно, оно остается там, где имело место. Пращуры нынешних ганышан не писали воспоминаний. Они были поголовно безграмотны, и им нечего было вспоминать, кроме подневольного труда на барина. И только поэтому барин, ваш пращур, мог предаваться воспоминаниям. Их прошлое неделимо. А вы сами отреклись от прошлого — перестали быть гражданином своей страны.
Ганыка даже не посмотрел в сторону Федора Михайловича.
— Вы юридически не имеете права отнять у меня семейную реликвию! — сказал он Кологойде.
— Так разве мы ее отняли у вас? Вы же сами кинули свои реликвии! За это время их сто раз могли пустить на обертку, сжечь, да мало ли что… А теперь вы спохватились — мое, отдайте! А если б Лукьяниха раньше померла или куда переехала — тогда у кого бы реликвии спрашивали? А насчет юридических прав, так по советскому закону наследственные права на всякое сочинение — двадцать пять годов. Если вы с тем не согласны, жалуйтесь своему консулу или еще куда… Ну что ж, вопрос ясен, мне пора ехать. Берите свою воспитательную ценность, товарищ директор, и поехали.
Федор Михайлович вышел вслед за ними. Аверьян Гаврилович сиял, как может сиять только человек, озаренный нестареющей жаждой познания, и счастливая старость, не ушедшая в пустяки бытия. Он был в восторге от нежданного приобретения и восхищен Васей Кологойдой.
— Признаться, товарищ лейтенант, я не ожидал!
Как вы все это… У вас просто поразительные индуктивные способности!.. Вот только, мне кажется, одно не вяжется — неужели такая дряхлая, забитая старушка могла решиться на кражу со взломом?
— Нет, конечно, тут я наклепал на старушку. Что она, в музей ходила, кольцо то видела? А Ганыка в музее был и кольцо видел. Он и подговорил. Только ведь за руку мы его не схватили, старуха померла, очной ставки не сделаешь. И не заводить же с Америкой конфликт из-за паршивого железного кольца?! Садитесь, товарищ директор, а то наш Онищенко — дикая зануда, он мне из-за мотоцикла дырку в голове просверлит своими разговорами… Привет, орлы! — махнул он рукой подошедшим ребятам и завел мотор.
Спешить уже было незачем, но он с ходу дал полный газ.
Он просто не мог удержаться, и Онищенко имел все основания не доверять лейтенанту — в глубине души Вася Кологойда был лихачом…
Ганыка вышел первый, сел на заднее сиденье "Волги" и захлопнул дверцу. Федор Михайлович остановил переводчика:
— Вы — специалист по американским делам… Не знаете, случаем, кто такие баллардисты?
— Баллардисты?.. А, это есть такая секта — они наравне с Христом почитают графа Сен-Жермена… Бредовина! — махнул рукой переводчик и пошел к машине.
Юка смотрела на скорбное лицо Ганыки, на его трагически сжатый рот и вдруг вспомнила.
— Ой, подождите! — Она поспешно отколола Толин подарок и в открытое окно протянула его Ганыке. — Возьмите, пожалуйста, это же ваше…
Ганыка взял, губы его дрогнули, но он ничего не сказал.
"Волга" покатила вниз, увозя Ганыку вместе с рецептом эликсира жизни и картонным гербом детского изготовления.
— Жалко его все-таки! — сказала Юка.
— Не знаю, не знаю… — сказал Федор Михайлович. — Помните, тогда у реки Ган сказал, что он баллардист?
Переводчик сейчас объяснил, что секта баллардистов почитает графа Сен-Жермена наравне с Христом… Представьте, если бы он вернулся домой, обладая кольцом Сен-Жермена и мемуарами человека, который встречался с Сен-Жерменом?.. Это были бы уже не семейные реликвии, а реликвии нового бога. Да мистер Ган просто стал бы его апостолом! Не без выгоды: рецепт шведского доктора легко превратить в рецепт самого Сен-Жермена…
— Фу! — сказала Юка и даже покраснела, так ей стало стыдно за Ганыку. — Неужели он ради этого и приезжал?
— Нет, конечно, не только ради этого — тоска по родине, печаль о прошлом… Люди довольно часто бросаются отыскивать вчерашний день. Пока это никому не удалось… Ну что ж, граждане, ЧП окончилось, пойдемте продолжать жить?
1970–1975ПРОДЕЛКИ ФОРТУНЫ
Догадка и вымысел — вот что ставит художника-творца над ученым. Ученый имеет дело с документами, поэт доверяет своей интуиции. Он из фактов составляет образ, который есть соединение документа и фантазии, зафиксированного в истории события с той невидимой жизнью духа, которая это событие подготовляет или является его последствием. Поэт не только реставрирует прошлое, но и возвращает ему полноту дыхания.
Это отчасти делает Николай Дубов в своем романе "Колесо Фортуны". Роман, кажется, пренебрегает фактами, хотя и пользуется ими. Мы найдем в нем немало известных нам фактов из истории возвышения Екатерины Второй. Об этом писали и Вячеслав Шишков и Всеволод Иванов. Дубов берет те же факты, но дает им свое толкование, он смело обращается с историческим материалом, веря, что вымысел способен видеть дальше, чем свидетельства официальных бумаг. Вообще в. его интонации преобладает ирония — верная спутница истины, потому что истина не любит окаменения — она строптива.
Так же строптива в романе Николая Дубова и Фортуна. Она женщина, и как женщина капризна. Она возносит и низвергает не по законам логики, а по законам чувства. И хотя чувству трудно поставить закон, и в его проявлениях есть последовательность.
Фортуна возносит Григория Орлова — будущего главного участника заговора в пользу Екатерины — по чистой случайности. На войне берут в плен прусского графа Шверина. Командир приказывает Григорию Орлову сопровождать того в Петербург. Орлов попадает ко двору будущего Петра Третьего. Здесь на него обращает внимание Екатерина. Красавец Орлов приходится ей по душе. Это решает его судьбу. И вся дальнейшая цепь отношений, приводящая к падению Петра и воцарению Екатерины, связана уже с характером Григория Орлова, с его темпераментом, с логикой поступков именно этой личности, а не какой-то другой. Окажись на месте Орлова (и его брата Алексея) другие лица, и ход действия был бы иным, и лицо заговора другое и сама история, глядишь, пошла бы иначе. Во всяком случае, она несколько бы отличалась от той, какую мы имеем теперь.
Эту слепоту случая и слепой выбор Фортуны хорошо чувствует олин из самых важных персонажей романа — граф Сен-Жермен.
Такой граф на самом деле существовал в то время, но Н. Дубов, безусловно, дал ему кое-что и от себя — по крайней мере, свое позднее знание и свой скепсис. Скепсис по отношению к тому, что два столетия назад могло придавать своим поступкам высшее значение, что не имело возможности взглянуть на себя издалека или хотя бы со стороны. Я имею в виду Екатерину Вторую и ее окружение, тех людей, которые помогли ей занять царский трон и стать матушкойимператрицей чуть ли не на тридцать лет. История падения Петра Третьего и прихода к власти Екатерины написана Дубовым в лучших традициях авантюрного романа. И как всякому авантюрному повествованию, его рассказу о делах и людях прошлого сопутствует комизм.
Екатерине и ее молодцам кажется, что они делают серьезное дело, что они чуть ли не несут на себе историческое призвание, Дубов показывает, что ими руководят тщеславие и корысть. Сен-Жермен возражает братьям Орловым, когда они стараются в его глазах опорочить императора Петра Третьего, что Петр не так уж плох.
Он прекратил войну, упразднил Тайную канцелярию, он, наконец, им, дворянам, дал вольность (напечатав манифест о вольности дворянства). Он не трус, он гуляет по городу без охраны, а иногда и без свиты и т. д. Но братья слабо внемлют этим аргументам. Для них ясно одно: выйди Екатерина в козыри — и начнется их игра. О благе России они не думают, благо России — это прикрытие, высокие слова.
Принято считать, что баловнями Фортуны оказываются люди умные, выделяющиеся из толпы. Дубов позволяет себе не согласиться с этим. Личная воля исторического лица, конечно, имеет значение, но не меньший вес обретает и каприз судьбы, проделка Фортуны, которая глупых часто предпочитает умным, а подлых — чистым душой. Екатерина отнюдь не была "спасением" для России, как трактовали это братья Орловы. Жестокая немочка, выросшая в провинциальных голштинских кущах, она всю жизнь готовилась властвовать — властвовать собой и подданными. Для этого она задавила в себе все — честь, стыдливость, добрые чувства и добрые намерения. Она буквально выковала себя на роль самодержицы, на роль хлыста, который должен повелевать стадом баранов. Никакого интереса к России у нее не было, у нее был интерес к своей особе, к запросам своей хищнической плоти — духом она уже украшалась, дух был для нее паж, который на официальных приемах — приемах в честь интеллектуалов — должен был нести шлейф ее платья. Довольно грязный шлейф, кстати.
Дубов ставит Екатерину перед лицом совести — перед зеркалом разоблачающих речей Сен-Жермена — и здесь она теряет самообладание. Такое обращение тайного в явное ей ни к чему. Она согласна лишь на частичное обнародование правды о ней, на ту часть правды, которая выгодна для нее — как в глазах народа, так и в глазах истории. Но полное знание о ее тайных мыслях и истинных побуждениях ее бесит. Полной истины о себе она знать не хочет, тем более не желает она, чтоб этот свет проник в умы других. И заигрывающая вначале с парижским графом, она посылает ему вдогонку убийцу, который свел бы на нет историческую справедливость, воплотившуюся в лице Сен-Жермена.
