Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Вторые этажи были заняты трактирами, чайными, пивными. Это были матерые, десятилетиями державшиеся в одних руках заведения: трактиры «Охотнорядский», Тестова, Егорова, Лобачева, Патрикеева.
Город уже украшался созданиями московской промышленной буржуазии. Теперь она хотела показывать свою силу, миллионы, уменье «русской натуры» широко и вкусно пожить. На задах Охотного ряда, на месте бывшей печкинской кофейни, где бывали Герцен и Мочалов, уже вырос большой Московский трактир, а потом и Большая Московская, уже все чаще именовавшаяся «Grand-Hotel». Совсем по соседству, рядом со строгой классикой Малого театра, возвышалось четырехэтажное здание Мюра и Мерилиза, с фигурными башенками «под готику», с глубоким входом, как в католических храмах, — да это и был храм торговли, коммерции европейского размаха. На смену дворянским стилям в градостроительстве пришли российские буржуа, от столицы до самых отдаленных городов насаждавшие новый стиль, то сборный, беззастенчиво воровавший от классики, барокко и готики, крикливый «шик» коммерции, то вновь изобретенный стиль «модерн», изощренный, подчеркнуто хрупкий, как походка больного костным туберкулезом, изнеженный, капризный, особенно возлюбивший работу «под Египет», насквозь ложный, кокетничающий стиль, который должен был показать тонкость и изысканность чувств новых господ положения. И хотя, по известному выражению Чехова, как заказчики, так и создатели русского «модерна» и декаданса «были здоровые мужики», выражать утонченность настоятельно требовалось — надо ж было показать, что крылатые сандалии Меркурия ничуть не хуже шлема Афины Пал-лады.
Московские буржуа уже меценатствовали, покупали вдохновение талантливейших актеров, архитекторов, художников. Они, буржуа, кое-кто в далеком прошлом лапотники, грузчики, коробейники, возжелали вместо «прозы жизни» получить сказку, понимаете ли, этакую неземную мечту — и художники писали для них фавнов и дриад, версальские парки и фонтаны, сиреневые и золотые закаты, вакханалии, сказочные корабли и Царевну-лебедь. Так «Метрополь» — обитель путешественников-толстосумов, сибирских золотопромышленников, донецких рудовладельцев, волжских пароходчиков, выстроенный С. Мамонтовым, — украсился по фронтону мозаикой «Принцесса Греза».
А Охотный ряд все жил по старинке, как деды и отцы велели, безобразием своим коптил небо, управлялся, как хотел, и плевал на все. Жизнь этой куцей улицы, этой грязной каракатицы «истинно русские» традиции окружали грошовым ароматцем доморощенной «поэзии»: закупки к рождеству, к масленой, к пасхальному столу, квашеная капуста и соленые грибы в пост у Головкина, рыбные сокровища у Баракова, сыры «со слезой» у Чичкина.
Просвещенные меценаты посматривали в сторону Охотного ряда уже все злее, морщились, стыдясь его, как собрата, нахального, небритого, дурно воспитанного: уже не однажды возбуждали против него разные инстанции. Но все нерушимо оставалось на месте, старая улица опять и опять спасалась. И это не случайно, ибо российский буржуа, внешне стремясь к западноевропейскому блеску, по сути своей оставался в Охотном ряду. Эта улица так упорно сохранялась, несмотря на все преобразования, происходящие вокруг, потому что она выражала «истинный дух» ее хозяев, их «нутро», их действительную жизненную сущность.
Но история уже приближалась к новой эпохе. Она заявляла о себе неподкупно громовым голосом забастовок на заводах, фабриках и шахтах, восстанием во флоте, красным петухом над помещичьими усадьбами. И вот в эти-то дни улица показала свои ощерившиеся зубы и разбойничью хватку.
Впрочем, слава о тяжелых охотнорядских кулаках сложилась много раньше. В 1878 году здесь произошло побоище: охотнорядцы били своих, так сказать, соседей — студентов Московского университета — в момент их встречи со студентами-киевлянами. А киевляне прибыли в Москву по милости киевского губернатора Гюббенета. Сей администратор, помесь незабвенного щедринского помпадура Митеньки Козелкова и Угрюм-Бурчеева, снискал себе славу своими глупыми и нелепыми постановлениями. Так, например, в театре больше трех раз вызывать артистов было строжайше запрещено. Приехала в Киев некая «этуаль», которая сводила с ума южную публику. Группу студентов, осмелившихся безрассудно и дерзко нарушить губернаторское постановление, тут же арестовали. Бедные возмущенные театралы, конечно, сопротивлялись и были отправлены в ссылку в северные губернии.
Московское студенчество вышло киевлянам навстречу. Студенты и курсистки окружили черные кареты, оттеснили полицейских, запели «Марсельезу» и народнические песни. Когда демонстрация вышла к Охотному ряду, несколько смельчаков попытались освободить киевлян. Началась свалка. Киевлян бы наверняка освободили, скрыли бы в толпе, но тут подоспели на помощь полицейским мясники, рыбники, зеленщики Охотного ряда. «Молодцы», одним ударом рассекавшие коровьи и свиные туши, с той же лютой меткостью били по головам, по зубам, по затылкам, в грудь, «под ложечку», сшибали с ног, топтали, рвали бедные студенческие пальтишки и пледы. И победа осталась за охотнорядцами, а черные кареты с ни в чем не повинными киевскими студентами «проследовали по назначению».
Уж так и водилось: если где-то поблизости кого-то били, охотнорядцы-любители уже бежали туда. В 1887 году, в год покушения на Александра III, полиция оцепила Нарышкинский сквер, где шла студенческая сходка. И в этом побоище участвовали «добровольцы» из Охотного ряда.
Улица стала совсем опасным местом, когда полицейские и казацкие отряды облюбовали охотнорядские дворы и закоулки, — не было лучшего места, где бы так незаметно можно было спрятаться и откуда так удобно было бы неожиданно «нагрянуть». Недалеко, в Манеже, была база правительственных войск, а здесь — резервы и пополнения и «великолепный» стратегический пункт. К войскам присоединялись доброхоты из черной сотни, от «Союза русского народа» и «Михаила-архангела». Сюда стекалась и беспардонная столичная голытьба, бандиты, ворье с Хитровки и Сухаревки, разбитные субчики и прощелыги, готовые за любую подачку оглушить или убить, все равно.
Когда кровью расстрелов залили Пресню и вооруженное восстание было растоптано солдатскими сапогами минов и риманов [131] — охотнорядские воротилы пышно отпраздновали царскую «победу». На Параскеве-Пятнице серебряно благовестили колокола, в том числе и те, что были пожертвованы князем Василием Голицыным. К патриотическим молебнам и шествиям, как в свое время к избиениям рабочих и студентов, стекались сюда, кроме своих, охотнорядских, замоскворецкие и дорогомиловские купцы и домовладельцы — с дородными супругами, чадами и «молодцами». Это был коренной русский христолюбивый «народ» для парадов и торжественных встреч с царем. В 1912 году, к приезду царя в Москву этот «народ» даже показал свое крепкое «единство» московских патриотов, а именно: охотнорядские лавки все дружно окрасили в желтый цвет, классический цвет российских казарм, кордегардий, гауптвахт и домов для умалишенных. Этот же «народ» вместе со специально выписанными в «первопрестольную» солидными, бородатыми «столыпинскими» мужичками подносил царю хлеб-соль и стоял вокруг него плотной верноподданной стеной, беспокойно озираясь на фабрично-заводскую Москву, которая всегда могла испортить картину.
В последний раз прятала улица врагов рабочей Москвы осенью 1917 года. Но скоро мимо стен ее лавиной пронеслась победная рабочая Москва к распахнувшимся Никольским воротам Кремля, взятого большевистскими войсками. Это громкое торжество улица встречала мертвыми глазами запертых лавок. Огненная метла скоро сняла одним махом все, с чем много лет никто не мог справиться. Улица издыхала. В годы голода, интервенции и титанической борьбы на этом бывшем бойком месте, подобно мухам и мошкам на падали, собирались «по старой памяти» спекулянты хлебные, масляные, мыльные, сахарные, сахаринные. А улица, как старый приживал, который уже любую шутку стерпит, улица в то время недолго постояла, разукрашенная под лубок: городу, овеянному вихрями новой истории, куцая рыночная улица в своем обычном виде была противна — художники расписали ее лубочными розами и радугами. После первых же дождей краски сползли, и бывшая усладительница московских чревоугодников стояла безобразная и отвратительная.
Окончательная смерть ее наступила, когда ее обнесли дощатым забором, потом зажгли ночью шнур и взорвали ее на тысячи кусков.
«Архитектурии прапорщик» Матвей Казаков
Как иногда на свалках по прихоти ветра, занесшего сюда семена, вырастают цветы, так и в этом торгашеском месте вырос великолепный талант-самородок — архитектор Казаков. Только крайняя бестолковщина русской жизни и приниженное положение искусства могли занести сюда, в Охотный ряд, между двух кабаков, школу князя Ухтомского. Князь Дмитрий Ухтомский, архитектор, «состоящий у казенных строений», был страстно влюблен в свое дело и настойчиво жалобился начальству насчет убогой постановки архитектурного образования. В желающих учиться недостатка не было, но «только подлежащих для совершенства их обучения казенных архитектурных книг не имеется, в чем состоит крайняя нужда». А не было даже самого основного — произведений учителей классики: Витрувия «О препорции орденов с фигурами», Палладио «О рассуждении орденов», Поцци «О прошпективе», Шторма «Лексион науки архитектурной» и других. Сюда, в эту обездоленную вниманием властей предержащих «архитектурную команду», в 1751 году был назначен учеником «сын подканцеляриста Матвей Казаков». Этот «подьяческий сын», окончивший школу в Охотном ряду с чином «архитектурии прапорщика», строил пятьдесят лет. Москву, при Петре архитектурно заглохшую, он украсил множеством величественных зданий. На портрете мы видим человека слабого телосложения — шея тонкая и плечи узковаты, почти юношеская грудь, а ему уже далеко за сорок; лицо его худощавое, продолговатое, лоб высокий, с зачесами чёрных волос, взятых в букли над маленьким, женственно изящным ухом; нос неправильной формы, что называется «седлом», но с чуткими подвижными ноздрями; из-под густых простодушных бровей смотрят небольшие умные и любопытные глаза; умеренный рот веселого склада, крепкие бритые губы и подбородок. Темный строгий камзол, нехитро повязанное, какое-то пестренькое жабо — все в облике этого человека говорит о скромности и простоте. Этот сын «подканцеляриста», не имевший даже законченного архитектурного образования, этот «архитектурии прапорщик», лицезревший в юности своей елисаветинское рококо, никогда не бывавший за границей и потому не видавший «в натуре» всей пышности западноевропейской дворцовой классики Парижа и Версаля, тем не менее обладал тончайшим чувством этого стиля, редкостным художественным чутьем, тактом, мерой и ярчайшей самобытностью. Екатерина мечтала о перенесении в русские столицы архитектурных образцов Греции и Рима, чтобы показать «блеск и величие империи». Но Матвей Казаков не стал рабски копировать греков, а создал облегченный и благородно-простой стиль «московской классики». Его поиски прекрасного, естественного, целесообразного в строительстве совершенно неистощимы. Кремлевский дворец, Сенатское здание, университет, Благородное собрание, Голицынская больница, церкви, дворцы вельмож и прочих частных лиц — все эти здания, нося на себе печать этого великолепного мастерства, тем не менее не повторяли друг друга. Трудился наш мастер в условиях помещичьей империи, где он был «казенный» человек, который все должен уметь и все терпеть. И действительно, он был терпелив и все умел. Он не только размышлял и творил, он чертил планы, он производил расчеты, он составлял сметы, рапорты, сам таскался с докладами в Петербург, рассчитывался за работы, испрашивал средства, волновался, сердился, уставал, но никогда не опускал рук и все доводил до конца. Этого мало; ему приходилось одновременно строить несколько зданий. Еще не закончено было огромное Сенатское здание, как приказано было строить Царицынский дворец, да еще подвернулось под руку празднование кучуканарджийского мира с Турцией. На Ходынском поле пришлось срочно спроектировать целый бутафорский город: одно здание изображало Азов, другое — Таганрог, третье — Керчь, Канарджи и т. д., острова, корабли, мосты, минареты, башни, крепости… И все это должно быть роскошно, весело, правдоподобно — на празднестве должна была присутствовать Екатерина со всем двором. На Ходынке веселье, а с Царицынским дворцом трагедия. Надолго и по-своему опасно — новая искусительная тема о другом замечательном человеке той эпохи могла бы вклиниться в наше повествование, — долго было бы рассказывать подробно о тайных и очевидных причинах трагедии архитектора Баженова с постройкой Царицынского дворца. Баженов мечтал создать «сказочный замок» для императорского отдохновения от трудов на «благо народа российского». Но действительность словно мстила замыслу художника: дворец получился мрачный, претенциозный. Екатерина разгневалась, приказала дворец разрушить до основания и построить новый. Баженов впал в немилость, а в Царицыно был приглашен Казаков. Не только без торжества и шума начал этот добросовестнейший мастер свою новую работу, но даже кое-чем пожертвовал: безмолвно сочувствуя горю и отчаянию Баженова, он спас от разрушения фундамент и цоколь.