Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Начало дня в охотнорядских дворах и лавках можно было обозначать одним словом: подвоз. Зимой еще затемно появлялись на улице возы, грузные, укрытые, пушистые от инея. В синей дымке тумана их уже ждали расторопные хозяйские «молодцы». Они зорко всматривались в очертания воза, в спину коня — откормлен или тощ — и мужицкие заиндевелые шапки и тулупы, деревенское обличье, почти не изменившееся со времени закона об Юрьевом дне. Молодец клал руку на овчинное мужицкое плечо — и с этой минуты собственник воза чувствовал себя как бы на большой дороге. Редкий не пасовал перед столичными молодцами, перед их разговором, бойким и колючим, как иглы мороза. Мужик поворачивал оглобли, куда ему было приказано. Старожилы московские знают немало историй о том, как на крестьянских возах наживались охотнорядские капиталы. Охотнорядский купец Козьма Лобачев, не гнушаясь, встречал возы самолично, сговаривался о цене и поворачивал возы к своему дому. Ворота ласково скрипели. Потом закрывались на замок, и тут-то хозяин вдруг объявлял новую цену, дешевую, от которой у мужика шапка поднималась на голове. Их возмущенной брани и проклятий Козьма Лобачев слушать не любил: проверив крепость замков и засовов, он уходил по своим делам. Мужики, запертые, вдосталь намерзшиеся, изголодавшиеся, наконец уступали. Так раскрывался один из секретов, почему у Козьмы Лобачева цены сходнее, чем у других.
«Где бок греет, там и ум разумеет», — торговая Москва это хорошо знала. Трактиры Тестова и Егорова были не только храмами чревоугодия — их «деловая» слава была не меньше.
«Вот здесь, — думаю я, обходя фыркающий грузовик, — стоял егоровский трактир». И по рассказам старожилов я воображаю этот двухэтажный трактир, с его, как и в других трактирах, «двухпалатной» системой: нижний этаж для «низшего разбора», а верхний — «дворянский зал». Егоров был старообрядец, суровый старик, крепкой кости, мало разговорчивый и важный, в старомодном сюртуке. Егоров люто ненавидел табак, и людям «низшего разбора» курить в его трактире не разрешалось. Но для богатой и избалованной публики «дворянского» этажа его кержацкая совесть делала уступку: для курильщиков был особый зал, называвшийся «китайским». У Егорова была простая, «чисто русская» и первоклассная кухня. Умствующие чревоугодники видели в этом особый «стиль», чуждый ухищрений и потому-де располагающий к себе положительных, деловых людей. Егоровский трактир особенно любили адвокаты. В его «китайском» зале, с наивно экзотическими обоями, с бесшумно скользящими по плюшевым дорожкам половыми, в простодушнейших, высоко подпоясанных русских рубахах — этаком гостеприимном зале, окутанном зеленоватыми дымками всех засевших здесь курильщиков, за отдельным столом под белоснежной, в ломких складочках скатертью, в ароматах отличнейших осетров и севрюжин, зачинались большие дела. Здесь заготовлялись торговые сделки, здесь составлялись духовные от имени дряхлых, зажившихся на свете богатых стариков, здесь отягали дома, именья, требовали отступного, расторгали браки, купчие крепости и прочие обязательства, объявлялись родственниками одиноких старух-тысячниц, закладывали, перезакладывали, шли на риск, «ва-банк», разорялись, наживались. Здесь против «ближнего своего», врага или зазевавшегося друга, точили нож на подвижнейшем бруске законов Российской империи, поворачивая их пункты так, как было выгоднее для задуманного дела.
Благословенная «живность» существовала здесь только для простодушных и дураков, умные видели здесь другое — деньги. На этой маленькой улице, с ее безобидной славой усладительницы российских чревоугодников, ловцы денег чувствовали себя как танцор на паркете. Сделка, спекуляция, вексель, закладная, продажа, закупка, сбыт и пересбыт — все это, сдобренное тестовскими кулебяками и егоровскими блинами, политое рейнскими винами, словно само по себе шло в горло, вместе с жирным куском. Потом кто-то, отрезвившись, в холодном поту выбегал на пустынный ночной перекресток и орал в черное, как сажа, небо: «Ограбили! Убили, батюшки-и!..» Днем и кричать не приходилось: при первом шуме половые в длинных ангельских рубахах спускали такого с лестницы, так как в порядочном месте «буянить» никак не разрешалось. А этажом ниже орудовали «адвокаты от Иверской», разбитные «ходатели», советчики и доброжелатели «простого люда». Из пузатых чайников с малиновыми разводами весело булькала водка в стаканы, пела машина носовыми и трубными голосами, напоминая перепившийся церковный хор. Рыба здесь была помельче, хищник посерее, но разбойничья игра та же. К этой улице разного рода «блюстители», купленные, перекупленные, благоволили как к своей. Как баловню в семье, ей многое легко сходило с рук. В главных карточных клубах, Английском и Охотничьем, игра кончалась в три часа ночи. Игроки, забрав с собой карты, ехали доигрывать в Охотный ряд. Там к четырем часам утра уже открывались неказистые чайные и трактиры для приезжих крестьян и ломовых извозчиков. Игрокам отводился отдельный уголок, где они доигрывали и «пили чай». Уже на рассвете выходили из гостеприимного трактира пошатывающиеся господа в бобровых и каракулевых шапках, в плотных шубах и дохах, купеческие сынки и солидные коммерсанты, удачливые адвокаты и инженеры, обладатели крупных «кушей», их друзья и прихлебатели, а то и просто темные, прилипчивые люди, искатели счастья. Господа в бобрах свистели и кричали хриплыми голосами, садились на лихачей. Ни господ, ни трактиров не трогали.
Моисеевское веселое подворье оставило после себя наследство — Обжорный ряд. Он притулился сбоку, вниз по Тверской. «Обжорка!» Всенародные трапезные Моисеевского подворья были райскими кущами, а монашки — соловьихами на ветвях их в сравнении с теснотой, свирепой грязью и нечеловеческим галдежом Обжорного ряда, родного брата Охотного. К девятисотым годам Обжорку закрыли, а Охотный ряд опять спасся.
На одной линии с Охотным рядом, начиная от Большого театра, построенного Кавосом, и Дворянского собрания, построенного Матвеем Казаковым, дальше по Моховой и Волхонке, уже возвышались замечательные создания русского классицизма: университет, манеж, великолепный дом Пашкова, построенный талантливейшим архитектором Баженовым. Коринфские колонны с пышными фризами, отягощенными листьями и цветами, стройные пилястры, гордые карнизы, вздымавшиеся вверх, как шлем победителя, — весь этот русский ампир должен был показывать величие, силу и высокие доблести всей этой гвардейской империи, ее дворянства, охраняемых III отделением. Эта, как говорят архитекторы, «осевая» дорога русского классицизма в самом же начале ее прерывалась маленькой, куцей, приземистой улицей, с уродливо изогнутой линией домов, с гамом и грязью Обжорного ряда. Но улица опять спаслась, и, всегда с тех пор спасаясь, она строилась, как хотела, вразброд и вразнобой, тесно, липко, боясь потерять хоть вершок драгоценной рыночной земли. Счастливые наследственные обладатели охотнорядских мест со временем стали дробить их, сдавая «по мелочам». Облепленная вывесками всех цветов и размеров, как сундук деревенской щеголихи, улица так и горела самой наглой пестротой, зияла провалами своих грязных дворов, воняла своими подвальчиками, кладовыми, закоулками. Она жила тесно, плотно, среди остро пахнущих испарений соседской конкуренции, свирепого лавочного соперничества окороков, колбас, битых рябчиков и куропаток, среди колючей и жаркой сутолоки наживы, чтобы рубль подгоняло рублем же, всегда, неизменно и до скончания века.
Улица жила тесно, плотно — можно было поедать друг друга, но ни один вершок не должен был пропадать даром. В нижних этажах кишели магазины, магазинчики, лавки, ларьки; в зевах ворот, подобно моллюскам, присасывающимся к скале, располагались «лотошники» — торговая мелкота, у которой весь товар был «при себе». Они ютились, росли, как плотва, сторожа минуту, когда где-нибудь приоткроется щель, кто-то поскользнется, и тогда они нагрянут.
Вторые этажи были заняты трактирами, чайными, пивными. Это были матерые, десятилетиями державшиеся в одних руках заведения: трактиры «Охотнорядский», Тестова, Егорова, Лобачева, Патрикеева.
Город уже украшался созданиями московской промышленной буржуазии. Теперь она хотела показывать свою силу, миллионы, уменье «русской натуры» широко и вкусно пожить. На задах Охотного ряда, на месте бывшей печкинской кофейни, где бывали Герцен и Мочалов, уже вырос большой Московский трактир, а потом и Большая Московская, уже все чаще именовавшаяся «Grand-Hotel». Совсем по соседству, рядом со строгой классикой Малого театра, возвышалось четырехэтажное здание Мюра и Мерилиза, с фигурными башенками «под готику», с глубоким входом, как в католических храмах, — да это и был храм торговли, коммерции европейского размаха. На смену дворянским стилям в градостроительстве пришли российские буржуа, от столицы до самых отдаленных городов насаждавшие новый стиль, то сборный, беззастенчиво воровавший от классики, барокко и готики, крикливый «шик» коммерции, то вновь изобретенный стиль «модерн», изощренный, подчеркнуто хрупкий, как походка больного костным туберкулезом, изнеженный, капризный, особенно возлюбивший работу «под Египет», насквозь ложный, кокетничающий стиль, который должен был показать тонкость и изысканность чувств новых господ положения. И хотя, по известному выражению Чехова, как заказчики, так и создатели русского «модерна» и декаданса «были здоровые мужики», выражать утонченность настоятельно требовалось — надо ж было показать, что крылатые сандалии Меркурия ничуть не хуже шлема Афины Пал-лады.
