Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку»
Ожгли так, что до костей проняло.
— Было! — кричал Стряпчев, извиваясь. — Все было, как показал. И про кирпич говорили, и на мортирку косо посматривали…
— Знать не знаю, — стонал Потап, — ведать не ведаю! Капрал Каратыгин ночью подполз к нему, внушал так:
— Люди гулящие живут сами по себе. Вот и беги ты…
— Да где живут? — спрашивал Потап.
— Недалече… За Фонтанной рекой, за Мойкой-речкой.
— Велики ли реки те?
— Да с Яузу будут… Эвон, за городом сразу!
— Ну, прощай! — сказал капралу Потап… Только вывели его — сразу через частокол махнул. А там — ров. И вода. Глыбко! Ногами от дна отбрыкнулся, и вынесло его на другой берег. Бежали за ним, стреляя, потом отцепились. Долго (всю ночь) блуждал Потап вокруг Петербурга по лесам. Дважды лодки отыскивал, переплывал реки. В леске и выспался — на клюкве. А вышел из леска — дымит деревенька, бабы воду от речки носят.
— Баушка, какая такая деревенька-то ваша будет?
— Калинкина, человек божий, — отвечала старуха.
— Вишь ты, — задумался Потап, — сам-то я краев других. Вашей губернии не знаю… Эка речка тут у вас прозывается?
— Да мы ее Таракановкой кличем. Течет она из лесу, кажись, да прямо в Фонтанную попадает, а та — в Неву.
— Ну, баушка, спасибо тебе. Тую реку мне и надобно… И стал он вольным человеком. Гуляя по лесу, слышал рожки почтарей. Першпектив генеральных стерегся — там солдаты с ружьями ездили. Охраняли. Глядь, а на болотце костерок огоньком пыхает.
— Хлеб да соль вам, — сказал Потап, из кустов вылезая.
— Хлеб в чулане, а соль в кармане, — ответ получил. — Ежели не врешь, так и сам проживешь.
Накинулись и мигом раздели (разбойники). А мундир сняв, увидели спину драную, и тогда мундир доброхотно вернули Потапу:
— Ты барабан старый. Только не стучи громко. Эй, робяты, посторонись: нашего табора цыган плясать станет…
Люди лихие жгли дачи пригородные, по амбарам шастали. Деньги грабстали. Бедных не трогали, но сторожей не спрашивали — богат ли барин? Кистенем — тюк, вот и каюк! Жуткий свист по ночам кольцом облагал столицу, владычили там люди гулящие. И днем себя показывать властям уже не боялись. По трактирам у застав сидели, отсыпались ночью под лавками… Житье — так себе: не знаешь, где завтра проснешься. В чухонской деревеньке Автовой одна старуха залечила спину Потапу, он снова в тело вошел, еще никогда столько сала боярского не едал, как в эту разбойную пору…
Только вышел однажды, скучая, в город. Толпился народ на Сытной площади — казни ждали. Приткнулся и Потап сбоку: смолку за щекой жевал да посматривал. Вывели из возков черных двух людей, болтались их члены, дыбами вывернутые. Подняли на эшафот и читали при народе сентенцию — про вины великие: о кирпиче и мортирке. Потап слезы глотал, а когда палач топор поднял, крикнул:
— Афанасья Петрович, за ласку твою… не забуду!
— Укройся, — отвечал Бешенцов с плахи.
— И ты, капрал…
— Беги! — крикнул Каратыгин, и слетели две головы… Вьюном вывернулся Потап из толпы. Какого-то сыскаря из канцелярии Тайной кистенем в размах шибанул по лбу — на память вечную, и — поминай, как звали: он уходил на Москву.
На дорогах России пустейше было. Деревни — заколочены. Жары летние иссушили хлеба, гряды жесткие к земле их прибили. Голодно стало! И бежал люд крестьянский от правежа… Тихо было!
* * *Ветер с Невы не достигал Трубецкого раската, что лежал внутри крепости Петропавловской. Собрались все придворные, все генералы, приехал Феофан Прокопович, чтобы святое дело святой водой освятить… Анна Иоанновна из коляски вышла.
— Учнем зачатие делу великому? — спросила, гордясь. Архитектор в ранге полковника Доменико Трезини подал ей камень, и она коснулась его рукою. А на камне том — надпись пышная, случаю семи приличествующая: «Во имя Господне, Божию поспешествующею милостию, повелением Всепресветлейшия, Державнейшия Великия Государыни Императрицы и Самодержицы Всероссийския Анны Иоанновны, Матери Отечества, основание сего равелина…»
Ей подали лопатку с известью, и она известь на камень тот символически сошлепнула… Глянула вбок: там высились камни равелина Иоанновского, недавно ею заложенного в честь отца своего.
— А сей новый равелин, — сказала хрипло, — звать в веках Алексеевским, в память дедушки моего — царя Алексея Михайловича!
Тихо было на Неве. Погожий денек выпал, солнышко светило.
Заложила она равелин Алексеевский, которому стоять на крови два столетия. Камни русской Бастилии еще хранят отпечатки пальцев царицы престрашного зраку.
Глава 4
Только на Польшу взгляни — новые распри растут!
Вас ТредиаковскийСтанислав Лещинский, король польский, приехал в Версаль проститься с Людовиком и своей дочерью — королевой Франции. Отсюда в окружении блестящей свиты он поскакал на Шамбор, где провел ночь, после чего карета покатила его в сторону побережья Бретании… Венские шпионы сопровождали короля. Когда он проезжал через город Ренн, газетеры уже оповестили читателей о его проезде. Напротив деревни Лонво качалась на волнах эскадра французских кораблей. Военная гавань Бреста стучала в небеса фортовыми пушками. На глубоком рейде, стиснутом зелеными холмами, белые паруса фрегатов окутывались дымом ответных залпов.
— Виват королю великой Польши! — кричали французы.
Запахнув плащ и взмахивая шляпой, по сходне поднимался пожилой красавец — белокурый, с нежными губами, стройный и изящный король Станислав Лещинский… Под восторженные крики и салюты пушек он отплывал, чтобы занять пустующий престол в Польше.
Эскадра выбрала якоря. Лещинский сказал офицерам:
— Конечно, маршал Тессе прав: корона Ягеллонов в руках России. Кому она вручит ее — тот и станет королем. Но, слава всевышнему, Польша ждет меня — природного Пяста… Ставьте же паруса!
За балконами корабельных корм медленно исчезала зеленая земля. Король остался в каюте флагманского фрегата. И тут его стало так бить, так стало трясти… Не дай бог, если бы кто увидел его в это мгновение! Ибо этот человек, принявший на себя королевские почести, никогда королем не был.
Звали самозванца — кавалером де Тианж, он был мальтийским рыцарем и очень походил на Станислава Лещинского: лицом своим, улыбкою приятной и повадками. Эскадра поднимала паруса, ветры звенели в громадных полотнищах… Впереди — Польша!
Но если это не король плывет в Польшу, где же тогда настоящий король, которого ждут сейчас в Польше?..
* * *Как раз на день святых Фрола и Лавра (известных покровителей лошадей) Волынского от лошадей и оторвали: ведено было ехать в Польшу, чтобы состоять при Смоленском корпусе. Жаль! Работы по Конюшенному ведомству очень влекли Артемия Петровича: скрещивая маток породистых, добивался он крови улучшения, имел заботы о заведении на Руси первых аптек ветеринарных…
— Прощай, квашня, я гулять пошла! — И отъехал скоренько вместе с Кубанцем, говоря ему:
— Чую беды и посрамления… Вот суди сам: Август покойный на шее русской виснул, словно камень худой; сколь много солдат из-за него Петр Первый угробил. Теперь сына его вздымать хотят на престол польский. Думаешь, саксонцы или венцы помогут? Нет, все нам, русским, в крови своей добывать для чужаков блудных надобно. А поляков мне жаль: они нам, россиянам, по крови родные. Народ этот пылок и добр, а что шумят много, так это по горячности. Беды времен прошлых забыть надобно и славянству единым быть… Так-то!
Корпус генерала Ласси он нагнал на марше:
— Петра Петрович, дай обгоню тебя… На што мне тащиться за солдатами? Дозволь до Варшавы ехать? Хочу вудки выпить да закусить кокурками варшавскими.
— Езжай, — отвечал Ласси, генерал славный, в коляске качаясь. — Но смотри, как бы тебе поляки кости не переломали…
Угроз не убоявшись, Волынский раньше армии явился на Варшаве. Седоусые ляхи хватались за сабли, распивали жбаны с пивом на улицах, и светились костры площадные — зловеще! Через заставы столичные с воплями и стонами удирали по дорогам на Саксонию немцы. Поляки всех немцев вышибали прочь из своей страны. От увиденного Волынского брала оторопь. «Вот бы и нам так, — думал, полякам завидуя. — Смотри, как немчуру погнали, будто скотину… Хорошо бы у нас такое вышло!» В доме цесарском навестил он начальника своего — Густава Левенвольде, который встретил его с лицом рассерженного льва: потолстели у него брови, распух нос, язык еле ворочался:
— Сам дьявол принес вас! Примас Потоцкий извлек из архивов закон древний, по которому при избрании короля никому из иноземцев быть в Варшаве нельзя… Нас изгоняют, а вы вдруг явились! Сидите дома…
