Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)
— Говорят, Герасим, который головой был под потолок, — отозвался другой дед. — Богатырь.
— Разве это богатырь? — возразил первый. — Когда-то такие были люди большие, что, бывало, по лесу ходят, как по траве. А когда такие, как мы, люди стали появляться, один богатырь встретил пахаря с волами и с погонычем. А как встретил, так забрал всех на ладонь и принес к отцу. «Посмотри-ка, говорит, тату, каких я мышат нашел!» А отец посмотрел и говорит: «Не мышата это, сын мой, а такие люди после нас будут!» Так оно и есть: богатырей уже и в помине нет, только где-то в церкви, во Львове, что ли, стоит нога одного великана, и такая, говорят, большущая, аж до самого купола достает. А то еще говорят, что после нас такие будут люди, что в нашей печи двенадцать их хлопцев молотить смогут. Обмельчал мужик. Верно, потому и панов стали бояться... А на чем пахать?
Мысль деда понравилась всем пахарям. Решили ждать хотя бы и до полуночи. Ничто им так не было сейчас необходимо, как волы и кони, а удирают ли на них паны-ляхи, или просто так едут — это уже не важно.
Но до полуночи ждать не пришлось. Вскоре на звонкой осенней дороге послышался топот копыт. Ночь была темная, и базалеевцам даже не нужно было залегать в борозды. Они только присели с увесистыми дубинками по обе стороны дороги. Всадники быстро приближались. Вдруг в темноте разнесся резкий свист псаря Савки. Кони метнулись в сторону. Тотчас же крестьяне бросились к всадникам.
— Стой, стой! — крикнул Савка, пытаясь преградить им путь.
Верховых было трое: двое впереди и один сзади.
Передние, должно быть, растерялись, так как даже придержали коней. Один из них раздраженно, но вместе с тем и испуганно крикнул:
— Прочь с дороги, быдло!
Задний всадник бросился вперед и начал саблей пробивать дорогу. Тогда выхватили сабли и передние. Крестьяне расступились, и всадники пришпорили лошадей, но разозленный Савка все-таки успел с размаху ударить одного, и он тут же свалился с седла.
— Бейте панов поганых — теперь наше время! — кричал из темноты дед с костылем.
Савка огрел всадника палкой по затылку, и тот к утру умер. Был это, верно, польский воин из худородной шляхты, а раз ехал позади, то, надо полагать, сопровождал вельможных начальников. Удивляло крестьян только то, что и эти ехали без своих джур.
Неизвестность мучила базалеевцев до самого утра. Только на рассвете, когда они обезоружили еще двух запыхавшихся шляхтичей, таких напуганных, будто за ними гнались по пятам, те рассказали, что неисчислимые силы повстанцев и татар окружили польский лагерь на Пилявке и что все войско погибло. Только им двоим, мол, посчастливилось спастись.
Потом проскакал отряд человек в сорок, одетых в цвета милиции Сенявского. На этот раз крестьяне уже сами попрятались.
Малыми и большими отрядами польские жолнеры бежали по дороге на Львов весь следующий день, бежали и ночью. На запыленных лицах сверкали только зубы и красные от бессонницы глаза. Кони под ними выбивались из сил, но всадники, испуганно оглядываясь назад, продолжали скакать.
V
В доме начальника королевской артиллерии Христофора Артишевского все говорили шепотом: ночью прибыл из лагеря сам Артишевский, будто с креста снятый, упал на диван и, как схватился за сердце, так до сих пор не может прийти в себя. Пани Артишевская хотела расспросить, что же случилось, откуда он, — а пан только глазами хлопает. Вместе с начальником артиллерии прискакал во Львов и полковник королевского войска Осинский. Он сказал:
— Это пан Христофор с перепугу... Посполитые напали... захватили пана Лабу...
Шляхтич Лаба был женихом перезрелой племянницы Артишевских — Зоси, жившей у них в доме. Зося истерически закричала и упала без чувств, а Осинский только помигал осоловевшими глазами и, где сидел, там и заснул.
Утром с рынка вернулась вконец перепуганная кухарка: по городу уже ходят слухи, что все польское войско погибло. Будто ночью прискакал князь Заславский, за ним — хорунжий коронный Конецпольский, да и то на чужой лошади, переодетый в свитку; потом на мужицком возу приехал князь Иеремия Вишневецкий. Говорят, домчались до Львова за два дня — двести верст. А сейчас уже полон город жолнеров, ругают начальников, бросивших лагерь, восемьдесят пушек, а сколько коней, возов! Говорят, теперь с часу на час нужно ждать Хмельницкого. В городе настоящая паника: одни хватают что попало и идут на валы защищать Львов, другие собирают свои сундуки и удирают на Варшаву.
Днем стало известно, что прибыл в город и остановился у архиепископа третий рейментарь, пан Остророг, а хорунжий коронный Конецпольский будто еще ночью побежал дальше. Князь Доминик Заславский тоже выехал на Варшаву.
Ратуша стояла посреди рыночной площади. В ее темных и сырых коридорах сейчас было полно горожан, лавочников, райцев и товарищей польского войска. Они гудели, как растревоженный улей, ожидая возвращения делегации горожан от рейментаря Остророга.
— Он трус! — кричал шляхтич. — Первым бросил лагерь.
— Пан капитан тоже не из храбрых! — воскликнул второй.
— Это оскорбление!
— Это правда: пан капитан был уже тут, когда я приехал.
— Пан поручик прибежал, а не приехал, — сказал третий.
— Это клевета!
— Почему же тогда пан поручик оказался раньше меня в городе?
— Ну, и пан хорунжий неплохо бегает! — отозвался четвертый.
— Прошу осторожнее! — окрысился хорунжий.
— Я говорю, что не мог догнать пана хорунжего.
В это время возвратилась делегация. Вид у нее был невеселый. Перед тем как зайти в магистратуру, один бросил в толпу:
— Защищать Львов нечем: нет ни оружия, ни войска, — вот что говорит пан Остророг. Надо собирать деньги!
Ярина в этот день не думала идти в город, но заметила какое-то непривычное оживление на шляху, проходившем невдалеке от хутора казака Трифона, и вспомнила, что пани Артишевская приказывала принести сегодня творогу. В город нужно было идти через старый рынок. На старом рынке в Краковском предместье всегда было людно — за стенами жило куда больше людей, чем в городе.
В этот день рынок кипел: торговцы закрывали лавочки, шляхта переселялась в город, за каменные стены, монахи и монашки ходили с таким видом, как будто знали секрет, как предотвратить любую беду. Жолнеры вели себя, как в завоеванной стране: брали без денег все что вздумается, оскорбляли шляхту, угощали кулаками лавочников, разгоняли магистратских гайдуков, затевали драки с православными.
На валах уже было полно горожан, опоясанных мечами, ворота охранялись утроенной стражей, возы и кареты тянулись в город и из города бесконечной вереницей.
На кухне Артишевских, когда Ярина пришла туда, тоже царило смятение: недавно явился выразить свое сочувствие хозяину какой-то пан, такой обходительный, что даже панну Зосю улестил. Этот пан сказал, что завтра в монастыре бернардинцев созывается большой собор, на котором будут решать: что делать дальше, где взять денег на войско и кому командовать обороной Львова, так как запорожцы могут появиться в любой час.
От такого известия сердце Ярины радостно забилось: скоро она увидит своих, увидит Максима, который теперь, наверное, похвалит ее. Когда он отпускал ее во Львов, видно, не очень верил, что из этого будет какая-нибудь польза для казаков. Согласился он скорее всего потому, что не к лицу завзятому казаку возиться с женой, да еще в походе. Об этом она и сама думала, оттого и возникла мысль поехать во Львов, повезти универсал Богдана Хмельницкого, обращенный к полякам. И вышло так, что она не сидит тут без дела.
На хуторе казака Трифона Ярине было лучше, чем она предполагала. Узнав о девушке из Киева, к Трифону стали заглядывать соседи, которым интересно было услышать и о Киеве, и о том, что происходит на Украине. А Ярина, между делом, то расскажет им о битве под Корсунью, где погиб ее отец, то своими словами перескажет что-либо из универсала Богдана Хмельницкого. Словно невзначай и о Максиме Кривоносе вспомнит, да так хорошо, что у мужчин даже глаза засверкают, а женщины, как всегда, начнут утирать слезы. И Трифон заслушается и даже головой покачает, должно быть удивляясь, что на Украине дивчата такие сметливые.
Чем дальше, тем больше наведывалось людей в дом Трифона, а когда Ярина узнала, что сказанное ею повторяется уже и на рынке, она стала еще более разговорчивой с Трифоновыми гостями. Кое-кто начал уже советоваться со старым казаком, чем помочь Хмельницкому, сидя здесь, во Львове. Понизив голос, один сказал: «Пусть только подойдут ко Львову, я песку насыплю в пушки, что на валах!», а второй еще тише: «А я знаю, как воду отвести». Все чаще стали поминать Семена Высочана. Из их слов Ярина узнала, что у Высочана было уже несколько отрядов. Самым большим командовал какой-то Иван Грабовский, к которому собралось уже более трех тысяч польского люду. К восстанию пристала и мелкая шляхта. Один шляхтич, Журавский, был начальником штаба Высочана, а другой — есаулом в калушской громаде, как называли отряд Грабовского. На днях он занял и сжег замок в Ружнятове, разрушил монастырь отцов василиан, а хлопы из Берлог и Долгой сожгли двор пана Зверховецкого. Все Покутье и Прикарпатье было охвачено пожарами.
