Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Коли его! – крикнул Потемкин.
Шпага с чмоканьем вошла в тело.
Мрак… Прошка со шпагой в руке тяжело дышал.
– Всадил! – доложил он, испытывая брезгливость.
– Не в стенку, чай?
– Да нет – в мясо. Еще шевелится.
– Добей пса! – жестоко потребовал Потемкин.
Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на пороге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый Потемкиным…
Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.
– Дрожишь? – спросил заботливо.
– Дрожу, – сознался Прошка.
– Это сейчас пройдет. Зажги свечи…
В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью которого разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком…
– Сколько ж в этом доме людей погубили злодеи?
– Не мы первые.
– Дай бог, чтобы последние.
В остервенении Прошка все горшки на печи шпагою переколотил. Потемкин бросил свечу в солому – взвилось буйное пламя.
– Пошли, – сказал. – Пусть горит гнездо поганое…
Пурга затихла. Чистое звездное небо над ними.
Разбудили на гумне ямщиков, когда притон разбойников полыхал вовсю, освещая заснеженные долины. Совместно доехали до Курска. Потемкин сказал, что отсюда ему – на Путивль:
– Меня, брат, на Дунае ждут.
– А мне к Воронежу, потом вниз – до Азова…
Когда на станции вручали подорожные, тут все и открылось: Прошке положена одна лошадка, а Потемкину сразу четыре, и Прошке еще ждать, а для Потемкина лошадей запрягли сразу.
Парню стало как-то неловко:
– Не пойму – в чинах ты, что ли?
– Чин невелик: камергер да генерал-майор. Я, Проша, под началом Румянцева бригадой кавалерийской командую.
– Рад, что повстречались, ваше превосходительство.
– Оставь! Ты мне жизнь спас – этого не забыть.
Он сгреб Прошку в охапку, расцеловал в губы и щеки. Потом отнял у него шпагу, взамен подарил свою – богатую, в эфес которой был вправлен драгоценный камень.
– Прощай. А может, и свидимся… ежели турки не убьют! – добавил Потемкин, и в снежной пыли медленно угасли переливчатые звоны его бубенцов.
…Азов встретил Прошку Курносова первым весенним цветением.
Действие восьмое
Крым – большие перемены
Предаю сие для тех умов, которыя, разсматривая общеполезное в целом, испытуют великие деяния по совершенным подвигам, по пользам, от оных произшедшим, и по средствам, каковыми оныя произведены: на сих великих основаниях и приступаю…
А. Н. Самойлов (первый биограф Потемкина)1. Бахчисарай, отвори ворота!
В белых широких юбках плясали на базаре дервиши, кружась стремительно, как заводные волчки, потом вмиг застывали на месте и, абсолютно недвижимы, оставались в такой позе час, два, три… Минареты Бахчисарая, тонкие, как пальцы Шехерезады, еще оставались нерушимыми святынями Востока, а голубые майолики бань и синие изразцы мечетей сулили татарам приятное омовение и душевный покой вечерних намазов после боев с Румянцев-пашой и сераскиром Паниным. Над кущами садов разливался голос ханского певца – Эдиба:
Смотрите все! Вы видите Бахчисарай.
Что это? Или обитель гурий? А красавицы
сообщили ему прелесть, подобную нитке жемчуга,
украшенной алмазом.
Смотрите, смотрите! Все вы смотрите!
Перед вами Бахчисарай, достойный золотого пера…
Вот уже три месяца, как из Турции не пришло ни единого корабля, а янычары, составлявшие гарнизон Перекопа, грозили покинуть крепость, если им не выплатят денег. Наконец султан прислал в Крым дефтердаря Эмин-пашу, который и привез 100 кисетов, в каждом по 500 пиастров. Дефтердарь первым делом отправился на богатый базар Кафы, где его душа возликовала от изобилия молоденьких невольниц, а торговцы живым товаром после каждой покупки Эмина раздергивали занавески, обнажая перед пашой новых рабынь – еще краше, еще моложе… Растратив все казенные деньги, Эмин-паша морем переправил всех женщин в Стамбул, и тут его пожелал видеть сераскир Ибрагим-паша, с утра до ночи кейфовавший в ароматных кофейнях. Сераскир развернул грязную тряпицу, в которой лежала бурая, истлевшая труха. Ибрагим сказал, что это сгнившие на складах сухари, которые перемололи в муку.
– И получили хлеб такой выпечки… Давай кисеты с пиастрами, – велел он, подливая в шербет порцию французского шартреза.
– Какие кисеты? – выпучил глаза дефтердарь.
– Которые получил в главной квартире для Крыма.
– Правда, – сознался растратчик, – сто кисетов мне дали. Но казна и была должна мне ровно сто кисетов, – соврал он.
Ибрагим-паша аккуратно завязал «хлеб» в тряпицу:
– На! – протянул он сверток Эмину. – С этим навозом езжай в Ор-Капу, покажи янычарам, какой хлеб печется для них. Янычары – люди очень мужественные – желаю сохранить мужество и тебе…
Через пять дней Эмин-паша был возвращен в Кафу, опутанный веревками и с отрезанными ушами. Ибрагим поехал в Бахчисарай, где и стал выпрашивать у Селим-Гирея денег для укрепления обороны Крыма. Хан, всегда покорный вассал султана, сказал, что куруши нужны ему самому:
– Ты же видишь, Ибрагим, что я затеял ремонт дворца…
Оглядев штабеля досок, паша прочел персидские стихи:
Твой прелестный характер, неверная,
подобен зеркалу Искандера —
что мне сказать еще тебе, кроме того,
что не было бы тебе уже известно?..
Скоро Гасан-бей привел в Кафу эскадру; и тут гонец сообщил ему, что Долгорук-паша целиною ведет гяуров к Ор-Капу, а татары уже обменялись с ним сигналами…
Был 185 год мусульманской хиджры, что по христианскому календарю означало смыкание 1770–1771 годов, а Ор-Капу – это Перекоп!
Вторую армию, после отставки графа Панина, принял под свое начало князь Василий Михайлович Долгорукий, приехавший на фронт с дородной женой и прелестными дочками. Все офицеры из немцев разом подали в отставку, честно заявив, что при новом командующем им ходу не будет, что с этим «отсталым» человеком они служить не намерены. Долгорукий отпустил их без сожаления.
– Обедать прошу у меня, – сказал он офицерам…
Старик был прост, как прост и солдат. Смолоду гоним, лишен титула княжеского, с четырнадцати лет служил он рядовым под именем «Василия Михайлова». Анна Иоанновна указала никогда не учить «Михайлова» грамоте, и, уже став генерал-аншефом, Долгорукий едва умел расписаться, неизменно обвиняя своих адъютантов:
– До чего же перышко худо чинено! Пиши сам за меня…
Пыль, пыль, пыль – Вторая армия топала на Перекоп: мимо войсковых рядов катался Долгорукий в коляске, подпевая солдатам:
Сударушка Варварушка,
не гневайся на меня,
что побил я тебя,
а побил я любя…
Долгорукому следовало штурмовать ворота Ор-Капу, адмирал Сенявин сделал «мост» у Сиваша, там моряки высадят десанты на Арабатскую косу, и все это надо произвести стремительно… Василий Михайлович лишь однажды созвал офицеров на совещание, растолковал им кратенько: в этом году, говорил он, Румянцев закрепит на Дунае успехи прошлогодние, эскадра Орлова в Архипелаге блокаду Стамбула продлит и усилит.
– А нам, сударики мои, – заключил князь, – Крым с бою брать. Иных соображений нету, да и быть их не может…
В трех верстах от Перекопа аншеф задержал марш армии, полки десанта тронулись к Сивашу, где прибой раскачивал корабли Азовской флотилии, а сама Арабатская коса хищной стрелой впивалась прямо в тылы Крымского ханства. Долгорукий растянул свои войска в линию вдоль Перекопа, сгруппировал батареи напротив ворот Ор-Капу, и древняя мудрая сова равнодушно наблюдала за суетой пришельцев из далеких прохладных лесов… Офицеры не стали говорить князю, что он состарился, но дали ему понять, что одряхлела его тактика:
– Небось, таково еще при графе Минихе воевали!
– Ну да, – согласился Долгорукий. – И ведь хорошо воевали! Вот стою я на том самом месте, где еще солдатом перед штурмом стоял, и Миних сказал: «Братцы, кто первым на ров взойдет, того в офицеры жалую!» Я первый и взошел… Скажите об этом рядовым!
А солдаты на командующего, как на икону, молились. Хотя и разъезжал он в коляске, но всегда помнил, что у служивых ноги не железные, оттого переходы делал «жалостливые», не изнурительные. Его сиятельство не был барином; любой солдат смело подходил к аншефу, обиды ему выплакивал: Долгорукий нужды людские понимал, ибо сам шилом патоки нахлебался… В канун штурма Перекопа к его шатру примчался на лошади Шагин-Гирей:
