Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Царь Царей горделиво восседал на коне, и на сей раз тиара как влитая сидела на его голове. Вестник поклонился царю и молвил:
— Владыка мидян! Лакедемоняне и правящие в Спарте Гераклиды требуют от тебя ответа за смерть Леонида.
Ксеркс закатился в припадке смеха.
— И только-то? — спросил он со всем привычным высокомерием. — Неужели спартанцы прислали ко мне гонца лишь для того, чтобы призвать меня к ответу?
В это мгновение к Царю Царей подъехал Мардоний, блиставший великолепием перед не менее великолепной свитой.
Ксеркс указал на Мардония:
— Вот, вестник, герой, который даст ответ твоим соотечественникам.
Вестник поглядел на Мардония, пристальным взглядом обвёл строй. А потом ответил:
— В словах твоих, Ксеркс, я слышу обещанное оракулом пророчество.
Царь Царей пожал плечами. Вестник отъехал.
«В конце концов, как он благороден, этот Мардоний», — часто думал Ксеркс во время своего отступления, становившегося день ото дня всё более страшным, отхода, скорее похожего на непрекращающееся истребление персов, хотя кровь их никто не проливал. Персов губили голод, лихорадка и желудочные хвори. Выдохшихся воинов бросали возле дороги, на полях. И они ели колосья — если удавалось найти, — кору и листья диких и плодовых деревьев. Никакого другого провианта обнаружить здесь было нельзя. Всё съедобное уже съели эти же самые полчища в своём нашествии на Грецию.
Во всех городах, через которые проходило войско Царя Царей, правили голод, бедность и болезни, но владыка персов оставлял там своих воинов тысячами. Он бросал целые племена и народы, которые совсем недавно увлёк за собой.
«Кормить моих воинов и заботиться о них!» — такой приказ Ксеркс всякий раз отдавал местным властям. Но приказ этот был всего лишь пустыми словами, его невозможно было исполнить. Ведь, кроме дождя, здесь ничего не было. Нет, конечно, оставалась вода в реках, которой больные утоляли жажду. Умиравшие люди лежали на обочинах дорог вместе с трупами. Но Ксеркс двигал своё войско вперёд, ничего не замечая по сторонам. Обычно он предпочитал ехать в наглухо занавешенной гаксамаксе, коней подгонял кнут.
Добравшись до Македонии, Ксеркс спросил про священную колесницу Зевса Персидского. Однако колесница исчезла. Пеоняне отдали её на хранение фракийцам. И когда Царь Царей потребовал у них драгоценную повозку, фракийцы ответили, что священных нисейских коней выкрали конокрады из Верхней Фракии, обитавшие у недостижимых истоков Стримона и осмеивавшие Ксеркса со своих высот, когда рать Царя Царей весной ползла на Запад.
В Эионе, городе на Стримоне, Ксеркс погрузился на военное судно. Отступление его войска продолжалось очень много дней. Точнее, столько ужасных дней ушло на полный распад персидской рати. Наконец перед глазами Царя Царей блеснул Геллеспонт, и возглавлявший войско Гидарн, увидев мост, по-прежнему тянувшийся через пролив, вздохнул с облегчением. Повреждённый бурями и волнами, мост покачивался на воде, являя собой надежду на спасение.
Глава 43
Оказавшись на борту финикийского судна, Ксеркс погрузился в тысячу и одну мысль. Он сделался бледным, глаза его потускнели, он позволил цирюльнику забросить всё попечение о царственной бороде. Владыка персов лежал за своей занавеской словно лишённое души тело, монотонный напев гребцов-финикийцев раздавался в ушах Царя Царей безутешным, трагедийным плачем по погибшим, а мысли его устремлялись к Мардонию, оставшемуся в Греции с избранной ратью. Чтобы хотя бы отчасти вернуть себе утраченную отвагу, царю приходилось то и дело заново представлять этот смотр. Немыслимое уже свершилось однажды и, кто знает, возможно, повторится ещё раз. Царь думал о Мардонии. Ещё он думал о дядюшке Артабане, всегда возражавшем против войны — ну прямо как старая баба. Неужели это конец? Не может быть. Мардоний победит. И всё же… возвращаться таким вот образом в Сузы!
Придётся всё-таки устроить триумфальный въезд. Так будет лучше. Царь отослал лишь несколько писем дяде и женщинам. Он не мог как следует сформулировать их, не мог придумать гладкие фразы, оканчивающиеся самой изящной из всех: «Бог персов не оставит нас своим попечением». Священная колесница украдена! Нисейские кони тоже!
А над водами Эгейского моря дул без перерыва всё тот же ветер, безусловно враждебный персам. Как же он опять задувал! Серые облака закрывали небо. Корабль раскачивало с борта на борт. Налегая на вёсла, гребцы стонали, жаловалось разрезавшее волны рулевое весло. Судно скрипело всеми досками своих бортов.
Ксеркс соскочил с кушетки и увидел шторм. Вездесущий осенний ветер жадными когтями цеплялся за снасти. На палубе жались друг к другу знатные персы, в том числе и несколько племянников царя. Кормчий вновь и вновь наваливался на кормило.
— Кормчий! — вскричал Ксеркс. — Мы в опасности?
— Да, базилевс.
— Тем не менее надежда на спасение, конечно же, не оставила нас? — раздражённо осведомился Царь Царей.
— У нас нет ни малейшей надежды, деспот, если не удастся облегчить этот перегруженный корабль.
— Перегруженный? Но я оставил почти весь мой багаж.
— Перегруженный людьми, базилевс.
Осенняя буря бушевала, как сам бог отмщения, толкая в борта судно, неспособное двигаться вперёд.
— В таком случае я повелеваю, — вскричал Ксеркс, — чтобы финикийские гребцы попрыгали за борт!
— Но кто же будет тогда грести, владыка? Твои персы не умеют грести так, как мы, финикийцы. Если мои гребцы попрыгают за борт, мы утонем вне всяких сомнений.
— Персы! — возопил Ксеркс. — Настало время доказать свою любовь к вашему царю! Жизнь моя в ваших руках.
Столпившиеся вместе, прижавшиеся друг к другу персы медлили в нерешительности. Старшие пинками выталкивали вперёд подчинённых. Потом все бросились к ногам Царя Царей. А поднявшись, принялись прыгать в море. За мелкой знатью последовали вельможи. Направо и налево спрыгивали персы с раскачивавшегося корабля. Напев гребцов превратился в погребальную молитву. Облегчённое судно поднялось над бушующими волами.
На следующее утро буря улеглась. Впрочем, ветер ещё хлестал эолийский берег, точнее, уже азиатский. Берег, спасительный для драгоценной царской жизни.
Ксеркс спустился на берег, наградив кормчего золотым венком, поскольку тот спас царскую жизнь.
А потом приказал отрубить ему голову, ибо сей кормчий был повинен в гибели сотни персов. В этом поступке не было никакой жестокости, лишь логичное истолкование царской воли.
Глава 44
После короткой остановки в Сардах Ксеркс возвратился в Сузы. Но возвращение царя было не таким, каким увидел его Эсхил, поэт-воин, окружённый стайкой муз, в ночь после морского сражения сидевший на фиолетовых скалах над аметистовым морем. Царь Царей вступил в Сузы вовсе не в впечатляющих рваных одеждах и не при опустевшем колчане. И вернулся он домой совсем не в одиночестве, как это сделал персонаж трагедии. Он пришёл домой, окружённый многочисленными племянниками, зятьями, шуринами и братьями, которые сумели сохранить себе жизнь. Царя не сопровождали Бессмертные, оставленные Мардонию, но Гидарн ехал возле Ксеркса, а многочисленная мидянская и персидская рать следовала за ним и его неизменно великолепной свитой. Ксеркс восседал на коне с самым надменным видом, являя пример истинного высокомерия. Собравшиеся на улицах толпы молча взирали на царский въезд. Ксерксу всё-таки хватило такта не представлять своё шествие победным триумфом.
Дорога от ворот великого города до ворот дворца — тоже города, только поменьше, — была недлинной. Войско немедленно разошлось по казармам — на зимние квартиры. Дул холодный ветер, прихватывавший с собой снежинки с просторов Гирканского моря.
Очутившись во дворце, Ксеркс уединился. С дядюшкой Артабаном он держался надменно и по большей части молчал, ибо старик оказался всё-таки прав относительно войны с Грецией. Мать свою Атоссу Царь Царей принял с тем уважением, которого требовал дворцовый этикет в отношении столь почтенной особы. А потом он заявил, что устал. Поскольку одежды его вовсе не были растерзаны, в отличие от того Ксеркса, которого изобразил в своей трагедии Эсхил, Аместриде незачем было шить ему новое платье, каковой поступок приписал ей тот же сочинитель. Тем не менее царь позволил своей жене на мгновение заглянуть к нему с законченной мантией.
— Владыка и муж! — сказала Аместрида, указывая на четырёх рабынь, державших в руках многоцветное одеяние, повсюду сверкающее золотым шитьём. — Я сама, собственными руками выткала для тебя эту одежду в уединении и тоске.
Аместрида постоянно разделяла общество жён Дария и прочих княгинь.
— В уединении и тоске, — повторила растроганная своими словами Аместрида голосом, полным слёз. — Господин мой и муж, могу ли я надеяться, что работа моя порадует тебя и эта мантия покроет царские плечи?
