Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Полковник Ренборо поздно вечером двинул свой полк. Казалось, он должен был потерпеть поражение или по меньшей мере повозиться с предместьем несколько дней. При первом же штурме жители Саутварка предали город, перешли на сторону армии и добровольно открыли ворота. К утру четвёртого августа Саутварк был в руках Кромвеля.
Городской совет растерялся именно в тот момент, когда надо было решительно действовать. Пресвитериане в парламенте метались из стороны в сторону, не зная, крепить ли оборону и дать бой или сдать столицу без боя. Решение так и не было принято. Парламентские войска не сдавались и не сражались. Кромвель медлил и тут, постоянно помня о том, что насилием ничего прочного добиться нельзя. От имени военного совета армии он направил ультиматум городскому совету. Ему предлагалось прекратить сопротивление до двенадцати часов ночи четвёртого августа.
Городской совет, по его собственному признанию, заседал день и ночь. Генерал ждал. Ничего путного никто не придумал, хотя сопротивление ещё было возможно: прими городской совет такое решение, кавалерии Кромвеля пришлось бы туго в кривых и тесных улочках старого Лондона. Совет принял решение сдаться.
Утром шестого августа армия вступила в Лондон. С полками авангарда ехал Ферфакс. Кромвель был с полком арьергарда. Горожане приветствовали армию криками одобрения. Возле Гайд-парка её встретили олдермены во главе с лордом-мэром. Все почести достались Ферфаксу. Лорд-мэр приветствовал его и поздравлял с восстановлением мира между армией и парламентом. На Черинг-Кросс городской совет представился ему в полном составе и благодарил за умеренность требований.
Ферфакс был холоден. Он вступил в Вестминстер. Перед ним открылось жалкое зрелище. Представители нации, только что вооружавшие город, были в страхе. Самые ярые противники бежали во Францию, командиры ополчения и новых полков, набранных, чтобы сражаться с армией, скрылись в Голландии. Ферфакс успокоил оставшихся и вернул в парламент тех лордов и депутатов, которые бежали к войску и теперь возвращались.
На радостях те благодарили его в самых выспренних выражениях. Он остался к ним равнодушен и потребовал денег для солдат, которым слишком давно не платили. Все запросы были удовлетворены. Городской совет тоже обновился, и тут царили радость и оптимизм. Ферфакса назначили комендантом Тауэра и преподнесли золотую чашу; для всех офицеров олдерменами был дан роскошный бал.
Кромвель продемонстрировал силу, но не собирался с её помощью добиваться новых и новых решений. Он приказал вывести войска. Армия вышла в образцовом порядке, как и вошла. Никто из лондонцев не был обижен. Горожане были поражены. В те времена солдатских грабежей и насилий никому, и в голову прийти не могло, чтобы армия могла быть таким единым, слаженным организмом.
Тринадцатого августа он получил письмо от Лильберна, заточенного в Тауэр постановлением лордов, которые таким способом пытались пресечь распространение его неприятных памфлетов и влияние гневных речей. Ему стало известно о переговорах Кромвеля с королём. В этих переговорах поборник республики видел измену. По своему обыкновению он обличил его если не в памфлете, то в личном письме. В нём были такие слова:
«Если и теперь вы оставите мои слова без внимания, как это делали прежде, то имейте в виду, что всё моё влияние, все мои средства я пущу в ход против вас и произведу в вашем положении такую перемену, которая вряд ли вам придётся по сердцу...»
Кромвеля не испугали эти угрозы. Однако ему не приходилась по сердцу чья-либо вражда. Он хотел мира со всеми. Обращение с Лильберном представлялось ему неразумным и несправедливым. Он явился в Тауэр и встретился с ним. Разговор был долгим. Оба пытались убедить собеседника в своей правоте. Кромвель настаивал, что стоял и будет стоять на стороне закона, порядка и справедливости.
Лильберн считал, что король давно опозорился и сам поставил себя вне закона, что его надо судить. Чьим судом? Парламент не желает этого. По мнению Лильберна, парламент жалок. На его заседания является не более семи лордов, а в нижней палате не всегда набирается сто пятьдесят представителей нации, треть, а то и четверть её состава. Решения такого парламента уже давным-давно не законны. Надо разогнать его силой. По его мнению, у Кромвеля были на это и возможность, и право:
— В моих глазах вы теперь в Англии из числа самых сильных людей. К тому же вы больше всех отличились чистотой сердца и пренебрегли личными выгодами.
Генерал твёрдо стоял на своём, не допускал и мысли о том, чтобы ещё раз использовать военную силу и заставить парламентариев разойтись по домам. Всё, что мог обещать, это добиться у парламента решения об освобождении узника.
Он сдержал данное слово и потребовал, чтобы назначили комиссию, которая рассмотрит дело Лильберна и поступит с ним по закону. В парламенте с готовностью обещали, но отложили это на неопределённый срок. Они оказывали тихое сопротивление всем предложениям, которые поступали к ним от имени армии.
Что было делать? Кромвель колебался недолго. Сколько ни твердил он о необходимости договариваться, сколько ни трактовал, что силой ничего путного не добьёшься, договориться и на этот раз оказалось нельзя и только новой демонстрацией силы можно было вразумить представителей нации. Он разместил в Гайд-парке полк своей кавалерии, расставил посты у входов в Вестминстер, явился в зал заседаний, гремя шпорами, с солдатами за спиной, и прежние решения были отменены.
Генерал снова вывел кавалерию, а представители нации перестали посещать в знак протеста зал заседаний.
Настало странное время.
Страна закипала, стремительно и, казалось, неудержимо. Бедные, безработные, обнищавшие подмастерья, грузчики, матросы, ткачи, пастухи всё чаще поддавались пропаганде левеллеров, которые издавали памфлет за памфлетом.
Кромвель был против насилия и видел выход лишь в том, чтобы помирить короля и парламент. Он хотел бы путём договора, путём взаимных уступок заложить основы новой формы правления, когда власть в Англии будет разумно и равномерно распределена.
Но тут случилось непредвиденное: король бежал.
3
Кромвель был растерян, даже испуган. Куда скрылся этот беспокойный, неудачливый человек? С кем заключил новый союз против парламента, против армии, против Англии? Где он, во Франции или в Шотландии? С кем предстоит воевать, со всей Европой или только с шотландцами? Воевать немедленно или имеется немного времени для подготовки? И как это делать с армией, где солдаты перестали повиноваться своим офицерам, которой фактически нет?
Как всегда в минуты опасности, его разум работал чётко и ясно. Ровно в полночь он сообщил председателю нижней палаты об исчезновении государя, отдал приказ провести смотр армии не в один день, каре было намечено, а в один и в разных местах, не более пяти полков одновременно, так легче справиться с ними и восстановить дисциплину, выслушал доклад полковника Эдуарда Уолли, который должен был как зеницу ока беречь его величество.
Уолли заверил его, что охрана была усилена, посты умножены, с территории замка мышь не могла проскочить, самые подозрительные вельможи были удалены, в том числе Беркли и Эшбернгем, сношения с внешним миром сведены до необходимого минимума, вся переписка просматривалась. Правда, несмотря ни на что, до короля доходили какие-то слухи о волнениях в армии, в особенности о том, что военные настроены против него. Приходили даже записки, которые предупреждали его, что его хотят похитить или убить. Уолли об этом знал и несколько раз пытался уверить его величество, что охрана надёжна. Но это не помогало. Король отвечал, что и прежде охрана казалась надёжной, а появился корнет, и охрана предала своего монарха. Он стал беспокоен, ему всюду мерещились дурные приметы: то охота не удалась, то лампа погасла, то ночь омрачил дурной сон. Когда пришла последняя записка от Кромвеля, Уолли показал её королю и ещё раз заверил его, что и генерал и он сам сделают всё, чтобы оградить его личность от каких бы то ни было покушений. Карл поблагодарил. Посты были утроены. Сам Уолли глаз не смыкал. Однако никто не знал тайны замка так, как знал их король. Он оставил письма и с одним слугой потайным ходом вышел прямо из спальни за оцепление в лес. Там его ждали, если судить по следам, два всадника с лошадьми. Одно письмо было адресовано лично Уолли. Пленник благодарил его, уверял, что он не виновен в побеге, и просил беречь картины и обстановку. Это было всё, что Уолли мог рассказать.
Три последующих дня были, может быть, самыми смутными и тревожными за всё последнее время, нервы были напряжены до предела. Пятнадцатого ноября ранним утром генерал выехал с Ферфаксом к Уэру, где был назначен смотр первых полков. Они ехали в полном молчании, гадая, что ждёт их впереди, поднялись на холм. Внизу на широком убранном поле стояли полки. Их было больше, чем было приказано. Группа старших офицеров ждала в стороне. Когда они приблизились, им доложили, что приказ нарушили полковники Гаррисон и Роберт Лильберн. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что войска охвачены мятежом. На многих шляпах белели листки. Оказалось, что многие прикололи текст «Народного соглашения» в знак непреклонности своих требований, на других шляпах красовался девиз «Свободу Англии! Права солдатам! ».
