Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Красавчик наш выходил уже из отроческого возраста, когда его родитель, распростившись с мечтою вколотить, хотя бы с помощью палки, науку в буйную голову своего отпрыска, отдал сына в ученики к сапожному мастеру Габриелю Сосе, державшему мастерскую на углу улиц Манрике и Малоха. Отец предоставил мастеру полную свободу действий и ничем не ограниченное право вознаграждать и карать ученика по собственному усмотрению в зависимости от его будущих успехов. Мастер Соса был человек сурового нрава и руку имел тяжелую; не скупясь, отделывал он юного шалопая сапожными колодками и шпандырем, а чтобы тот не вздумал удирать, саживал его не раз и на железную цепь, как сажают дикого лесного зверя, и под конец так сумел прибрать его к рукам, что на исходе четвертого года ученичества красавчик наш недурно тачал даже дамские башмачки. Но когда срок обучения кончился, курро не остался работать в мастерской, а лишь наведывался в нее раза два-три в неделю, зарабатывая себе таким образом на хлеб насущный. Впрочем, к этому средству обращался он только в тех случаях, когда не мог добыть денег каким-нибудь иным способом, если и не более честным, то, во всяком случае, более легким и, несомненно, более согласным с врожденными задатками его натуры.
Мастерская сеньора Сосы стояла на самом краю глубокого оврага, вырытого ливневыми водами. Во время дождя вода ручьями стекала вниз по улице Манрике и, сливаясь с потоками, бежавшими по шоссе Сан-Луис-Гонзага и улицам Эстрелья и Малоха, устремлялась между дворами домов, расположенных в нижней части улицы, затопляла все вокруг, словно река в половодье, и бурлящим водопадом низвергалась в овраг. Поэтому здании мастерской стояло на высоком фундаменте и уровень пола был сильно поднят над улицей, а порог дома был так высок, что перебраться через него стоило некоторых усилий.
Красавчик наш попал на Широкую улицу, свернув на нее с Марсова поля. Он шел таким размашистым шагом, что казалось, будто он не шагает, а прыгает. Руки же у него при ходьбе растопыривались под углом — примерно таким же, как у шатуна в точильных станках: возможно, что наш герой делал это, желая скрыть необычайную длину своих верхних конечностей. Услышав стоны и заметив, что впереди на дороге что-то темнеется, красавчик сразу остановился. В следующее мгновение он поднес обе руки к ушам, убедился, что томпаковые новолуния никуда не исчезли и, пробормотав себе под нос: «Целехоньки. Стало быть, бояться нечего», решительно направился к раненому.
— Эй вы, землячок! — проговорил он с той особенной интонацией, какая свойственна людям подобного сорта. — Вы кто такой будете?
— Я — Дионисио Харуко, — слабым голосом отвечал тот, почувствовав, что намерения прохожего были самые миролюбивые.
— Отродясь такого имени не слыхивал.
— Вполне понятно, сеньор, я ведь, можно сказать, не здешний. А вас как величать прикажете?
— Чего?
— Как вас зовут?
— Зовут Маланга.
— Маланга? — переспросил Дионисио так, словно ослышался.
— Так точно, Маланга. Только фамилие-то мое не Маланга, а Поланко. Это хозяин отцов так прозывался — Поланко. Ну, а меня в Мангларе все зовут Маланга да Маланга. Это потому, что папаша мой из-за моря привезенный, и мамаша то ж самое, из-за моря. А я здешний, тут уродился. Стало быть, как та маланга[82] гвинейская, из-за моря завезли, а на Кубе растет. Так сызмальства и зовусь.
Хитрец лгал самым беззастенчивым образом. Кличку Маланга дали ему в предместье Манглар за шалый прав и за придурь, а также за нескладную стать, потому что длинные руки его и ноги с толстыми икрами и огромными ступнями были несоразмерно велики в сравнении с коротким туловищем.
— А с чего же вы тут, сеньор, прохлаждаетесь, разлеглись и пузо кверху выставили? Переложили малость или как?
— Я не пьян, Маланга. Я ранен.
— Тю-ю-ю! И кто ж это вас так отделал?
— Да тут мулат один, паршивец несчастный! Вот посмотрите.
— Здорово он вас резанул… Ай да мулатик! Чистая работенка! А вы, сеньор, откуда шли? Никак с похорон?
— Почему с похорон? Я возвращался с бала и столкнулся с этим мулатом, ну, слово за слово, дошло до ножей, он и ударил меня самым что ни на есть предательским способом, А вы почему спрашиваете?
— Да нет, так просто. Одежда на вас ну точь-в-точь как на факельщиках этих, что на похоронах бывают…
— Это одежда вовсе не факельщика, это парадное платье, какое при дворе носят.
— При дворе? Это почему же только при дворе? В этакой шкуре и на улицу выйти не стыдно. Суконце-то гляди какое доброе. Да кабы не это суконце с подкладочкой, проткнул бы он вас, сеньор, как цыпленка, за милую душу проткнул бы. Да ведь и то сказать, сеньор, больно уж вы из себя солидный, чтобы на ножах драться. Видно, вы, сеньор, обучались этому делу, когда уже взрослыми были, а дело это такое, что ему сызмальства обучаться нужно, а то толку не будет. Да и руки у вас, сеньор, длиною не вышли, вот и неспособно вам отбивать верхний удар. Да и…
— Ради бога! — угасающим голосом прервал его раненый. — Ради бога и пречистой девы Марии, оставим все это, и если есть в вас хоть капля жалости и вы хотите помочь мне, поторопитесь, потому что я истекаю кровью.
— А я перевяжу вас платком — кровь и остановится.
— Нет, сначала надо промыть рану.
— Промыть? Да вы что, сеньор, спятили? А как она антоновым огнем возьмется? Да еще помрете вы? Небось тогда на меня все свалите — я, мол, виноват.
— Нет, будьте покойны, я вас ни в чем обвинять не стану. А коли умру, так, значит, пришел мой час, и вы тут ни при чем. Сделайте милость, сеньор Маланга, здесь на углу — таверна, приносите мне оттуда, но, пожалуйста, поскорей, стакан водки и бутылку сухого вина.
— Да я, сеньор, хоть сейчас туда слетаю. Только таверна-то уже заперта. Час вон какой поздний. А хозяин этот, дьявол полосатый, шибко меня не любит. Знакомый я ему, и он знает, собака, что мне его пришить — раз плюнуть. Потому что, хоть и неловко мне хвастать, но пришил я не одного такого краба-сквалыгу. Ведь я как увижу каталонца, так все во мне и закипит…
— Вот и отлично, милый человек, вы уж пойдите, исполните мою просьбу. Авось он вам откроет. Стучите покрепче.
— Да как же я… землячок? Не смокаете вы, что ли? Уж я вроде вам все растолковал… Ну раз вы, сеньор, сами не соображаете, я вам напрямки скажу, что у меня в кармане ветер свищет. Нынче ночью я и полушки не заработал.
— Так что же вы, приятель, сразу о том не сказали? Деньги у меня есть. Вот здесь, в жилетном кармане. Не бойтесь, суньте туда руку: там должен быть один золотой, два дублона и еще одна монета в полдублона. Возьмите самую маленькую монетку и бегите скорей, голова у меня кружится… в глазах потемнело.
И Дионисио потерял сознание. Однако красавчика это нимало не обеспокоило, он был поглощен обследованием жилета; найдя карман, он сунул туда руку и вытащил золотую монетку, которую ему велел взять хозяин. Не часто доводилось ему держать в руках такое сокровище, если вообще когда-нибудь попадало оно к нему в руки! Затем он направился к таверне, которая, как и следовало ожидать, оказалась запертой на все замки и засовы. Вначале Маланга постучал осторожно, костяшками пальцев, потом погромче и под конец принялся дубасить в дверь кулаком что было силы. Хозяин таверны, будь он даже глух как стена, не мог не услышать этой пушечной канонады и поэтому поспешил к дверям, боясь, как бы стукавший не сокрушил их своими кулаками; к тому же он совершенно здраво рассудил, что человек, поднявший его подобным образом с постели в столь поздний час, едва ли мог быть вором или разбойником. Однако же предосторожности ради он не стал отодвигать тяжелый дверной засов, а удовольствовался тем, что только подал голос, обратившись к незваному гостю через замочную скважину, причем характерный выговор тотчас со всей несомненностью обнаружил в нем природного каталонца.
— Ну, кто там?
— Это я, ньо[83] Хуан.
— Кто это — я?
— Маланга, ньо Хуан. Не признали меня, что ли? Откройте.
— Так я тебе и открыл! Ишь чего выдумал! Ступай себе с богом! Нечего будить по ночам добрых людей. Проваливай, проваливай, Маланга, иди, откуда пришел. Сказано же, не открою я тебе. Наглость-то, наглость какая!
— Откройте, ньо Хуан, Христа ради, откройте. Тут беднягу одного поранили, чернявенького.
— Ранили, говоришь? Вон оно что! Ну так катись-ка ты к чертовой бабушке, и пусть она тебе открывает! Мать моя, пресвятая богородица! Связаться с полицией! Все, что имел, потеряешь! Последнее отберут, до нитки разденут! Ну и выдалась ночка!
— Ньо Хуан, ньо Хуан, да послушайте же! Я и заходить-то не стану, вы мне все через глазок подадите, откройте только его. Я к вам не с пустыми руками пришел.
— А, это другой разговор. Давай деньги.
