Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
— Ну не на всех — на некоторых, — ответил он с достоинством.
— Тогда вот тебе сочинение Руссо. Сможешь ли его перевести и к тому же понять?
— Извольте, коли вам сие необходимо. — И Иван Евстратьевич, читая с листа вслух, будто перед ним не французский, а русский текст, стал отпускать свои замечания, и каждое — по делу.
— Как, — всполошилась директор Академии, — ты не всегда соглашаешься с тем, что высказывает философ?
— А разве это противоестественно? — пожал плечами Свешников. — Ваше сиятельство ведь нарочно просили меня высказывать, правильно ли я разумею написанное. Вот я вам и отвечаю: одно дело его, француза, мечтания и совсем иное — сама настоящая жизнь. Тут я как раз и усматриваю основное противоречие между мечтаниями и жизнью.
Княгиня подавала одну книгу за другою — по-латински, по-гречески, по-немецки — и дивилась тому, с какою лёгкостью парень переводил написанное.
— А другие наречия мог бы освоить?
— Было бы свободное время — без труда. Тут как раз я вчерась отобрал для себя у Ивана Ивановича несколько книг на итальянском и английском языках и уже начал их штудировать. Через недельку-другую надеюсь азы постичь.
— Вот что, — решительно объявила княгиня. — Мне в голову пришла мысль: показать тебя в Академии.
— Так что ж я — Петрушка какой, чтобы меня выставлять напоказ? — обиделся Свешников. — Думается, Академия — не балаган или кунсткамера какая. А вот с учёными поговорить кое о чём, для меня важном, весьма был бы благодарен вашему сиятельству.
— Да-да, я это и хотела тебе предложить, — обрадовалась Дашкова.
А чуть позже она так прямо и заявила Шувалову, когда они остались одни:
— Я бы его поменяла почти на любого своего профессора-словесника.
— Вот и я такого же мнения. Не предложить ли ему место профессора в Московском университете? — сказал Шувалов. — А что, послать поначалу за границу, чтобы поучился.
Всё перетормошил на свой манер Потёмкин, когда, узнав о самородке из-под Торжка, приехал на Малую Садовую.
— А ну покажь своего гения. Я хочу его к себе в Херсон забрать. Вот где ему с его талантами будет простор!
— Больно ты, светлейший, скор, — охладил его пыл Шувалов. — Тож — нашёл топор под лавкою и обрадовался. Ему бы заграницу по первости поглядеть, в живые иноземные языки вжиться.
— То — мысль, Шувалов! Я сегодня же матушке передам: пусть на свой кошт пошлёт его куда-нибудь за рубеж — хоть в Англию.
И впрямь всё сложилось, как задумалось. Императрица, узнав от Потёмкина о тверском самородке из крестьян, распорядилась направить его на учёбу в английские края.
— Но ты, Иван Иванович, дай слово: возвернётся Свешников — уступи его мне, — не отступал Потёмкин. — Вот увидишь, как он пригодится в Новороссии. Я ж там у себя всё с нуля начинаю, как когда-то здесь, на месте, где стоит Петербург, начинал Пётр Великий. И люди мне, понимаешь, во как нужны — своеобычные, грамотные, настоящие самородки.
— Ладно, светлейший. По рукам. Но ты поимей в виду: сей феномен — не вещь, что её по прихоти своей можно сделать собственностью. Тож человек, хотя из крепостных. Помни об этом, Григорий Александрович, не погуби душу Божию.
Потёмкинские деревни
Второго января 1787 года Екатерина Вторая покидала Петербург, отправляясь в самое продолжительное своё путешествие по России — на юг.
Первый день нового года ознаменован был большим приёмом в Зимнем дворце. Весь двор и дипломатический корпус собрались поздравить государыню и пожелать ей столь же славного продолжения её царствования, каким были все предшествующие годы. Но праздновали не только во дворце — народ высыпал на улицы, кликами радости выражая свои чувства к монархине.
Особенно широко разлилось людское море на петербургских улицах на второй день празднества, когда стало известно, что государыня отправляется в дальнюю поездку, дабы самолично увидеть, как и чем живут далёкие окраины её обширной империи.
Ровно в полдень с кронверка Петропавловской крепости ударили пушки, и с колоколен раздался торжественный звон. И под неистовые радостные клики толпы, запрудившей площадь у Зимнего дворца, императрица, сопровождаемая многочисленной свитою, выехала в свой самый дальний и самый продолжительный вояж.
Царский поезд насчитывал сто восемьдесят экипажей. Для них на каждой станции от Петербурга до Киева было приготовлено по пятьсот пятьдесят лошадей. Но, кроме того, на всех этих семидесяти шести пунктах остановок создавались огромнейшие хранилища съестных запасов: по три коровы и три телёнка, по пятнадцати кур и гусей, не менее двух пудов крупчатой муки, пуд коровьего масла, пятьсот яиц, шесть окороков, фунт чаю, пол пуда кофе, бочонок сельдей, два пуда сахару, вина белого и красного по три ведра, пятьсот лимонов, а также пиво.
По всему пути следования на каждой версте полагалось зажигать смоляные бочки, чтобы на дороге было светло как днём. А в каждом уездном городе, не говоря уже о городах губернских, должна была зажигаться праздничная иллюминация.
На границах уездов и губерний пред поездом государыни выстраивались шеренги представителей дворянства и купечества. Все они были в парадных одеждах, а верховые — на лучших кровных лошадях, причём конскую сбрую обязательно должна была украшать бахрома.
Но, наверное, более всего поражало сооружение, в коем ехала сама императрица. Это была не карета в её привычном смысле, а скорее целый движущийся дом. Да и как иначе можно было определить сие жилище на полозьях, состоящее из кабинета, гостиной на восемь персон, игорного стола и небольшой библиотеки! Это гигантское сооружение везли тридцать лошадей, одна другой рослее и мощнее.
Маршрут из Петербурга лежал через Смоленск, Новгород-Северский, Чернигов, Киев. Далее следовало отправляться уже по Днепру и только затем, чтобы попасть в Крым, снова пересаживаться в экипажи.
Желание побывать на недавно отвоёванных у турок и спешно заселяющихся и бурно застраивающихся местах, называемых Новороссией, у императрицы возникло уже давно, ещё в 1780 году. Тогда её высокий гость Иосиф Второй, с коим она встречалась в Могилёве, впервые подсказал ей эту увлекательную мысль. И она вроде уже собралась года через четыре в причерноморские края, но занесённая в Херсон чума помешала её планам. От затеи же своей государыня не отступала и не раз напоминала Потёмкину, что непременно побывает у него в гостях.
— А у меня, матушка, нет любезнее желания, чем видеть тебя в тех местах, коим я, не щадя, отдаю все свои силы. Только не передумай и, Бога ради, не слушай тех, кто горазды нашептать тебе в ухо, что-де в потёмкинских городах и деревнях — один разор и никаких там нет порядков. А когда сама побываешь у меня, то и решай, хула это на меня или там дела, коим ты сможешь гордиться, — говорил императрице её первый сподвижник и супруг.
Щекотливым было её положение. С одной стороны, она не могла не верить всему тому, о чём докладывал ей Потёмкин. Однако, будучи правительницей умной и не склонной особо клевать на лесть и обман, даже возвышающий её в чужих глазах, она прекрасно понимала, что и в докладах человека, преданного ей, может наличествовать какая-то доля обмана. А вдруг там, в Новороссии, сплошная ложь, о которой и в самом деле не устают ей нашёптывать недоброжелатели её главного фаворита?
Те из любимчиков, кои обитают лишь в её спальнях, а не берут на свои плечи, подобно Потёмкину, немыслимую ношу, не такое уж бельмо в глазу. Они, служащие как бы для одной лишь утехи, не так уж страшны, даже ежели их косточки перемывают во всех углах. Но ежели споткнётся тот, перед коим не только отворена дверь её опочивальни, но коему вверены важные государственные прожекты, тут пострадает и её, уже, казалось, незыблемая слава.
Вот с такими мыслями на второй же день нового, 1787 года выехала из Петербурга Екатерина Вторая, дабы не только насладиться прелестями поездки, но своими очами узреть, воистину ли можно радоваться и гордиться теми приращениями империи, кои она получила на своих дальних южных рубежах на протяжении не только последних десятилетий, но, вернее сказать, всех последних столетий, бывших источниками тревоги и беспокойства.
Риск был велик. Мало того что в свите вместе с русскою императрицей находились австрийский посланник Кобенцель, французский — Сегюр и английский — Фицгерберт, по дороге должны были присоединиться польский король Станислав Понятовский и император Австрии Иосиф Второй. Малейший непорядок, подмеченный в новых российских краях, бестолочь и хаос, так свойственные нашей русской жизни в местах, даже давно освоенных, исконных, здесь не пройдут незамеченными. И вскоре вся Европа заговорит снова о России как о колоссе на глиняных ногах, как о стране, только бахвалящейся своею силою, а на деле представляющей сплошной кавардак.
