Еремей Парнов - Заговор против маршалов
Он, спотыкаясь, сошел с трибуны, ослепленный слезами.
Обвинения, с которыми обрушился на «правых пособников» Каганович, полностью повторяли ежовские. Но особенно резко и грубо говорил Молотов. Затянувшийся отпуск на юге определенно пошел ему впрок — «каменной заднице».
Алексей Иванович Рыков ответил с затаенной яростью, но в замедленном темпе, как бы пробуя на вес каждое слово.
— Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь... Каменев показал на процессе, что он каждый год, вплоть до тридцать шестого, виделся со мной, я просил Ежова, чтобы он узнал, где и когда я с ним виделся, чтобы я мог как-нибудь опровергнуть эту ложь...
— Как-нибудь! — вытянув тонкую шею, фальцетом выкрикнул Молотов.— Именно что как-нибудь.
— ...Мне сказали, что Каменев об этом не был спрошен, а теперь спросить у него нельзя — он расстрелян... Мои свидания с Томским...
Страдая за Алексея, который, как и он сам, взывал к безответным теням, Бухарин понял, сколь жалко и беспомощно выглядел на этой державной трибуне. Ни одного голоса в защиту, ни одного ободряющего кивка. Только Серго Орджоникидзе, пряча измученные глаза, задал Ежову несколько вопросов.
Бухарин написал обращение, адресовав его «Всем членам и кандидатам ЦК ВКП(б)».
«...Материалы (не проверенные путем ставок) — есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит под ошеломлением внезапных исключительно чудовищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги вроде молотовского «о пособниках и подпевалах») все говорят: «я убежден», «нет сомнений» и т. д. Обвиняемому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твое слово нужно проверять. А на другой стороне слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету... В общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняемого никто выступить не решится.
А дальше? А на дальнейших этапах, после обязательного партийного решения и т. д., эта защита почти невозможна».
«И т. д.» — эти три буковки объяли все, что ожидало Бухарина «там». Он готовил себя к аресту прямо на пленуме. К тому шло.
В перерывах между заседаниями были проведены очные ставки. Доставленные из Лефортовской и Лубянской тюрем Сосновский, Пятаков и Куликов подтвердили свои показания.
Когда ввели Пятакова, Бухарин почувствовал минутную дурноту. Он увидел высохшую мумию с выбитыми зубами, проваленным ртом и трясущимся подбородком. В «Письме к съезду», которое должно было изменить, но не изменило судьбу партии и судьбу страны, Ленин упомянул их вместе — «самые выдающиеся силы».
В гражданскую Пятаков был членом Реввоенсоветов Тринадцатой, затем других армий, воевавших на польском и врангелевском фронтах, комиссаром военной академии. «Заместитель наркома тяжелой промышленности» — значилось в графе «последнее место работы». «...Человек несомненно выдающейся воли,— характеризовал его Ленин,— и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе». На Пятнадцатом съезде за принадлежность к оппозиции его исключили из партии; восстановили после покаянного заявления.
Глядя в пол и прикрываясь рукой, словно от слишком яркого света, он признал себя участником контрреволюционного центра, куда в числе прочих входил и Бухарин.
— Зачем вы оговариваете себя, Юрий Леонидович? — тихо спросил Николай Иванович.
Сидевший рядом со своим подопечным Ежов подобрался и потемнел лицом. Очные ставки в присутствии членов Политбюро были для него самым тяжелым испытанием. Он нервничал.
— Ваши показания добровольны? — Орджоникидзе, чтобы лучше слышать, подставил к уху ладонь. Он ждал от бывшего заместителя хотя бы намека на то, что давно перестало быть тайной, но по молчаливому уговору тщательно обходилось стороной. Серго чувствовал, как задыхается в обезлюженной пустоте, постепенно возникавшей вокруг, и ничего не мог сделать.
— Мои показания добровольны,— невнятно промолвил Пятаков, отворачиваясь от тщедушного карлика в суконной гимнастерке с мечом на овальной нашивке.
Сталин, ощутив глубинную напряженность момента, выколотил трубку о край стола.
— Я думаю, Рыков, быть может, знал что-нибудь о контрреволюционной деятельности троцкистов и не сообщил партии. В отношении Бухарина я пока и в этом сомневаюсь,— вождь и здесь занял промежуточную позицию беспристрастного поборника истины. Он попридержал скорых на расправу и слегка приободрил, одновременно разделив их, обвиняемых.— Очень тяжко для партии говорить о преступлениях в прошлом таких авторитетных товарищей, какими были Бухарин и Рыков. Поэтому не будем торопиться с решением, а следствие продолжим.
С этим предложением он обратился к пленуму.
— Мы, думаю, поступим правильно, товарищи, если будем считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Предлагаю продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума. Нужна полная ясность. Вот против Тухачевского у следственных органов тоже имелся материал, но мы разобрались, и товарищ Тухачевский может теперь спокойно работать! — прозвучало в мертвой тишине нежданное дополнение.
Тухачевский сидел под обращенными на него взглядами, неподвижно глядя в пространство.
47
Карл Виттиг снял комнату в пансионе фрау Келлер. Еще в первый приезд в Карлсбад он обратил внимание на трехэтажный розовый дом под зеленой крышей. Верхняя, наиболее фешенебельная часть города вообще славилась причудливыми строениями, смахивающими на замки из детских книжек. Вычурные изыски юнгштиле давали широкий простор для самых смелых комбинаций: асимметричные эркеры и купола с флюгерами, всевозможные башенки, прихотливый извив чугунного литья.
«Вилла Магнолия» запомнилась разномастными окнами и вытянутыми мансардами, похожими на остро отточенные карандаши. Сложное плетение оград под стать закругленным балкончикам было выполнено в виде болотного стрелолиста.
Сумрачные сосны бросали линейные тени на альпийскую горку, утопающую в снегу. Выложенные плоским камнем дорожки красиво огибали куртины с шарами цветного стекла и гномами в колпаках. На возвышении красовался вечнозеленый рододендрон, заботливо прикрытый рогожей. Словом, все как положено, ничуть не хуже, чем у соседей. Те же замшелые груды валунов, та же ржавая сетка плюща на заднем дворе и непременное тележное колесо, приколоченное к воротам сарая. Даже сосульки, свисавшие с грифоньих клювов водосточных труб, и те казались непреложным аксессуаром местного колорита.
Ландшафтные прелести и архитектурные выкрутасы, само собой, не заменяли главного. Пансион славился образцовой чистотой и добротной немецкой кухней: ветчины, колбасы, айсбайн, рейнские и мозельские вина. Во всех помещениях натертые воском полы, фаянсовые калориферы, всюду вышитые салфеточки с нравоучительными изречениями.
Постояльцы, приезжавшие, подобно Виттигу, по рекомендации, пользовались к тому же скидкой. Немаловажное дополнение. Наконец, тишина, размеренный распорядок и вышколенное нелюбопытство прислуги. Словом, «Вилла Магнолия» могла бы служить идеальным местом для конфиденциальных свиданий, если бы не одно обстоятельство.
Приют фрау Келлер находился поблизости от резиденции фюрера судето-немецкой партии Конрада Генлейна. А кварталом ниже, напротив православной церкви, жил Вальтер Бехер, обозреватель «Ди цайт», специализировавшийся на проблемах «обезъевреивания».
Чехословацкая контрразведка наверняка тайно приглядывала за лидерами местных нацистов, а значит, ничего не стоило попасть на заметку.
Карл Виттиг слишком дорожил своей репутацией независимого, с оппозиционным оттенком, журналиста, чтобы пойти на подобный риск. Поэтому и с Генлейном, и с Бехером он встречался совершенно открыто: зеркалка на шее, блокнот в руках. В том, что аккредитованный в Праге немецкий корреспондент интервьюирует видных деятелей судетского землячества, нельзя усмотреть никакого криминала. Это нормально, естественно. Чего же скрывать?
Доктор Бехер принял коллегу в редакционном кабинете. Он только что дописал статью, в которой доказал всю гибельность для германской культуры влияния «всееврейства» и окончательно развенчал таких его представителей, как Феликс Мендельсон-Бартольди и Генрих Гейне. Настроение было приятно-приподнятым.