Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)
Прокофий Коза дрогнул. Стал сдерживать коня. Остановился отряд. Не отступить ли? Да ведь, пожалуй, не дадут уйти. Повернешься спиной – тут тебе и всыплют.
Гаврила-староста увидел замешательство в отряде Прокофия Козы.
– Не пора ли помощь высылать? – с умыслом обратился Гаврила к Бухвостову: Бухвостов стрелецкий голова, он и в осадах сидел, и города брал, а главное – хотелось Гавриле, чтобы понял Бухвостов: доверяют ему новые псковские старосты.
Бухвостову от доверия этого нехорошо стало. Того и гляди, в заводчики мятежа попадешь. Потому ответил Гавриле не сразу, но твердо:
– Пора, Гаврила Демидов, посылай меня на помощь пятидесятнику Прошке Козе.
– С Богом! – обрадовался староста.
Отряд Бухвостова на рысях покинул город, но пошел не в сторону Снетной горы, попридержать Хованского, а нацелился на тылы Прошки Козы.
– Не успевает, что ли, встать на пути Хованского? – удивился Ульян Фадеев.
– Ему виднее, не первый раз в боевом поле, – откликнулся Гаврила.
И в это время Бухвостов врезался в отряд Прокофия Козы, рассекая его надвое и рубя.
– Измена! – Губы у Гаврилы едва шевельнулись, но слово грянуло как гром. Его услышали все.
– Измена! Измена! Измена! – понеслось по городу, пугая не только слабых, но и сильных.
Оттолкнув Ульяна Фадеева, к Гавриле бросился Донат:
– Староста, пошли меня на помощь. Загубят Прошку. Скорей!
– На войне торопиться не след! – сердито прикрикнул на молодого стрельца Максим Яга. – Ульян, веди своих, да галопом!
Ульян вопросительно поглядел на Гаврилу.
– Скорее, Ульян! – только и сказал староста. И когда тот убежал исполнять приказ, обнял Максима Ягу: – Давай и ты, Максимушка, выступай! Не посрами славы Пскова.
Старый стрелец дал знак, и за городские ворота повалило пешее войско. Четыре тысячи хорошо вооруженных людей, только вот к войне непривычных. Стрельцы многие тоже в настоящем деле ни разу не были.
Нет страшнее измены в бою. Только и на измену лекарство есть: смелость.
Со всех сторон шли на Прокофия Козу враги: со Снетной горы, из Любятинского монастыря – отряды Хованского, из острожка вывел дворян и рейтар полковник Зюсс, из родного Пскова в спину ударил Бухвостов.
Прокофий Коза, Прошка Коза, скорый на всякое дело, на прыткость ног не надеялся, надеялся он на саблю свою, на верных товарищей своих. Да и с Бухвостовым изменщиков было немного. Расколоть они раскололи отряд Прокофия, прошли насквозь, а как развернулись – увидали, что их с Бухвостовым всего-то два десятка. Хоть и заметались люди Прокофия Козы, а сам он с Никитой Сорокоумом встал на поле каменным истуканом, собрал отряд, перестроил и ударил. Бросился Бухвостов к Зюссу под крылышко.
Тут и Ульян Фадеев подоспел.
Черное сердце Ульяна – с Бухвостовым, а сабля его – с Прошкой Козой. Сплотились стрельцы вокруг Прошки, зло ударили по Любятинскому отряду, отбросили его к монастырю.
Зюсс в бой не вступал. Выходил он из острожка, чтобы пугнуть мятежников, выходил на свой страх и риск, потому что приказ от Хованского был у него точный и строгий: усидеть в острожке, чего бы это ни стоило.
Не усидел бы, нет! Когда бы не ночь темная, когда бы не Ульян Фадеев с Мошницыным-старостой.
Не сулил победы псковичам ясный день. Это и Гаврила понял: поглядел на него князь Львов высокомерно, ничего ему не сказал и пошел со стены прочь. Гаврила его не удерживал.
Тоскливо было старосте. Чего греха таить, обещал он своей супруге вместо свадебного подарка согнать Хованского со Снетной горы, а теперь открылись глаза: с Прошкой Козой не одолеть князя. Одной смелостью войны не выиграешь, а Бухвостовы – вон они как!
Основные войска между тем сближались, страшно стало Гавриле, а тут еще сунулся к нему Донат:
– Гаврила-староста, прикажи мне острожек спалить.
Ничего Гаврила не ответил Донату, кажись, и не слыхал его. Обиделся Донат, бросил свою полсотню, с которой охранял старосту, и с копьем в одной руке, с факелом – в другой ускакал в поле.
А в поле войска наконец сошлись. И встали. Палили издали друг в друга из пищалей, схватывались смельчаки на ничейной земле.
Донат с факелом в левой руке, с копьем – в правой помчался прямиком к острожку. Летел на ряды врагов, не сдерживая коня. Длинное копье, устремленное вперед, превратилось вдруг в многоголового змея. Словно ядовитые жала кинулись на первый ряд воинов – четверо выпали из седел. Подойти к Донату невозможно. Крутит он огненным факелом, колет копьем, конем топчет. Не пробился все ж. Сломалось копье. Повернул Донат коня. Запустил в противников факелом. Те шарахнулись, а он – к своим.
Подскакал Донат под стены, сменил коня, зажег новый факел, прихватил мешочек с порохом, вместо копья багор взял. Помчался таранить врагов. А те как увидели, что мчится на них Воин-Копье, – в стороны, кому охота битому быть. Проскакал Донат к острожку, под самый тын. Встал ногами коню на круп, кинул на крышу крепостенки-времянки мешочек с порохом и туда же факел свой. К Донату со всех сторон скачут, те, кто в острожке сидели, в него целятся. Зюсс к тыну подбежал, шпагой машет, кричит что-то своим, а Донат багор запустил за тын, подцепил Зюсса за латы и вытащил, как рыбину.
Тут и подавно вражеские воины смутились. Мчит на них конь, потерявший лошадиный свой разум от лошадиного своего ужаса. Над самой мордой коня дрыгают сапоги немецкие. Держит Донат багор с уловом двумя руками, как знамя, и, чтоб из седла не вылететь, жмет лошадиные бока острыми шпорами.
Палить по псковичу – немца убьешь. Так и проскакал Донат. Влетел в ворота и опустил немца перед Гаврилой. Тот со стены сошел бледен и яростен. Обнял Доната:
– Если бы хоть десяток псковичей дрались, как ты!
Только тут Донат посмотрел, что делалось в поле. Гурьбой бежали под стены псковские отряды. Грохотали пушки, не пуская к городу Хованского. Первая битва была проиграна. Правда, острожек, зажженный Донатом, пылал, но долго ли его заново срубить?
К Гавриле решительно подошел Зюсс:
– Господин комендант, твой рыцарь взял меня в плен варварским обычаем, но я преклоняюсь перед его храбростью. Меня забыли обезоружить – вот моя шпага. – И Зюсс преподнес двумя руками шпагу свою Гавриле.
Тот повеселел: хоть бой не выиграли, а все же острожек подпалили, пленные есть, а среди них не кто-нибудь – полковник, немец. Гаврила принял шпагу, и тут к нему протиснулся Донат.
– Гаврила-староста, мой пленник, полковник Зюсс, – враг мой. Он убил моего отца, и я должен отомстить ему.
– Мстить пленному? Что же ты с ним собираешься сделать?
– Я хочу вызвать Зюсса на поединок и в честном бою отомстить за отца.
– Будь по-твоему, но поединок придется отсрочить. Пскову нужна твоя помощь, Донат.
Едва он открыл дверь, Пани повисла у него на шее:
– Ты жив! Езус Мария! Ты жив!
– Почему ты плачешь?
– Мне сказали, что вы разбиты.
– Мы – да. Я – нет! Мне Гаврила Демидов сказал: «О, если бы хоть десяток псковичей дрались, как ты». А мой пленник – немецкий полковник Зюсс. Да, Пани! Я взял в плен самого полковника. Того самого Зюсса, который убил моего отца. Теперь он в моих руках. Но ты слушай, что он сказал, этот немецкий полковник. Полковник сказал, что он преклоняется перед моей храбростью.
«Боже мой! – Пани глядела на Доната с восхищением. – Боже мой, он совсем мальчишка! Тут бы в тени отсидеться, а он мчится на коне в герои, в герои мятежа».
– И ты знаешь, – Донат был еще там, на поле брани, – Гаврила мне сказал, что Пскову нужна моя помощь.
– Какая?
– Не знаю. Наверное, что-то большое. Гаврила не позволил мне вызвать Зюсса на поединок.
– Я рада за тебя, Донат. – Пани опустила глаза. – Прими от меня этот золотой крестик. Пусть Бог хранит тебя, когда ты охвачен безумной смелостью.
– О Пани! Ты меня понимаешь? Я счастлив. – Он поцеловал ее. – А теперь… Что нужно воину, Пани?
– Стол, заваленный мясом, и вино.
– Верно! И чтобы украшением стола была верная и любящая дама сердца. Вперед!
– Вперед!
Донат посадил Пани на плечо и понес ее наверх, в столовую, но по дороге заглянул на кухню, чтобы поторопить с обедом немую служанку. Увидел клетку с голубями.
– Ты решила забавляться птицами?
– Но тебя подолгу не бывает дома, ты теперь на войне, а Господь любит тех, кто заботится о птицах.
У Доната от этих ласковых слов в горле защемило, чуть не расплакался: он и в детстве не бывал таким счастливым.
Дела хованского
В тот победный день, отбившись от псковичей, князь Иван Никитич Хованский написал государю челобитную:
«Государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Ивашко Хованский челом бьет!
Стою, государь, на Снетной горе насилу. Ратные люди тебе, государю, бьют челом, а мне, холопу твоему, докучают, что запасов нет, и купить, и добыть негде, верст по двадцати и по тридцати. А вылазки, государь, где мы стоим, на твои государевы люди частые, и уездные люди со псковичи заодно воруют, по дорогам стоят, и имают, и во Псков отводят, а хлеб свой всякий по лесам похоронили, кормов добыть не мочно. Учинился голод великий. Нам никак больше пяти дней на Сметной горе стоять нельзя, потому что конских кормов нет».
