Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно
«Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом; потому что все суета!
Все идет в одно место: все произошло из праха, и все возвратится в прах…»
Христианский фатализм? Нет, общечеловеческий. Магометане и те вторят Екклезиасту: все предопределено, от судьбы не уйдешь, она написана в небесах на каменных скрижалях, будь покорен воле Аллаха!
Лермонт зябко поежился под кирасой, увидев на неровном дне могилы корчившегося червяка, надвое разрубленного заступом. С небывалой остротой пронизало его предчувствие собственной смерти. В лицо дохнула пропасть небытия.
Ужель и он, Лермонт, умрет, как скот? Погибнет, как червь земной? Как вот этот немчик, наемный солдатик, польстившийся на шесть монет в день! Ужель и о нем, Джордже Лермонте, скажут убийственными словами Екклезиаста: «Он напрасно пришел и отошел во тьму, и его имя покрыто мраком»? Нет, ты не прав, зловещий проповедник! Нетленны доблесть, истинная мудрость, честные труды, добрые дела, полезные народу деяния, даже пусть и умрут наши имена! Ведь уверяли же древние, что человек тогда оправдал свое земное существование, когда посадил дерево, вырыл колодезь, убил змею. И породил достойного сына, хорошую дочь… И это — суета сует и томление духа? Нет, нет, нет!..
«И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их.
Ибо человек не знает своего времени…»
Умолк замогильный голос. Рейтары взяли по горсти чуть подсохшей сверху поблекшей земли и бросили ее, кроша в грубых пальцах, на завернутое в плащ тело. Ротмистр машинально сделал то же и, повернувшись, зашагал к коню.
Пусть мертвые хоронят своих мертвых. По русской пословице, на погосте живучи, всех не оплачешь. Скольких рейтаров похоронил он за двадцать лет — не сосчитать!..
Садясь на Баярда, Лермонт оглянулся на похороны. Пожалуй, так-то лучше. Ведь не стал бы он мстить умирающему!..
Не успел ротмистр с места пустить коня рысью, как к могиле Готфрида Кампенгаузена подъехал еще один рейтар из 2-го шквадрона, бывалый вояка и самый страстный игрок в зернь и карты во всем полку, ливонский рыцарь фон Ливен, бежавший в Москву от шведов.
Он стал помогать сотоварищам утаптывать небрежно засыпанную могилу — иначе волки и лисы, а за ними вороны раскопают, растащат кости и оставят в могиле один обглоданный череп.
— Это не Лермонт отсюда отъехал? — спросил он по-немецки, глядя вслед всаднику вдалеке.
— Он самый, — ответил тот, кто читал над могилою Библию.
— Нужен он мне, — пробормотал фон Ливен. — Ну да ладно — завтра отыщу его.
— Завтра бой…
— Ну, так после боя.
Фон Ливен посмотрел на тускло блеснувшее кольцо на пальце левой руки. Кольцо Готфрида. Умирая, приятель просил передать кольцо ротмистру Лермонту. Для Людмилы, сестры его жены. Но стоит спешить с этим делом! Этот Лермонт и его замарал, когда разгребал грязь в полку, пронюхал про кражу приварка в шквадроне. Кольцо заливное, массивное. Не попробовать ли сегодня ночью отыграться в картишки или кости у костра? Повезет — удастся погасить хоть часть долга, а завтра бой и, Бог даст, будут богатые трофеи, если армия возьмет Смоленск. Кабы знать наверное, можно было б и отдать кольцо. Как-никак последняя воля умирающего. Догнать, что ли, ротмистра? Нет, пусть решит все фортуна: принесет счастье поставленное на кон кольцо мертвеца фон Ливену — отдаст он его, так и быть, ротмистру.
Лермонт опоздал на каких-нибудь полчаса. Готфрид фон Кампенгаузен позвал его с единственной целью проститься с ним почти как с родственником. Да, это он отдал записку Наталье, чтобы та передала любовное послание своей сестре Людмиле — Милке. В семье ее звали Люсей, а он называл Милкой, Милочкой. Вот уже год, как он ухаживает за ней, собрался и сватов посылать, да решил немного денег подкопить. Бароны Кампенгаузены — люди не бедные, но отец оставил все состояние старшему брату, вот и ушел он искать счастье на чужбине. А теперь он умирает, раненный в живот во время последней вылазки поляков, и просит отвезти Милочке ее локон и матери его медальон…
Ехал ротмистр, снова погруженный в тяжкие думы. Ехал и не ведал, что минул он в жизни нечто важное и роковое.
Еще Тристан говорил, что всем на свете правит господин случай. Но до конца ли прав был Тристан? И есть ли одна конечная правда на свете?
А в окоеме только розовело еще верхнее лиловое веко сине-багровых туч над закатившимся серым оком.
И необъяснимо нахлынуло на Лермонта в эту минуту странное чувство облегчения, покоя и умиротворенности. Может быть, смерть примирила его с обидчиком? Или дошел до него чудом голос из могилы? Нет, не то… Что-то запало в душу из Екклезиаста, сказавшего о мертвых: «И любовь их и ненависть и ревность их уже исчезли, и нет им более части вовеки ни в чем, что делается под солнцем». Но ведь он-то живой, живой!..
В его душе, до самых недоступных и темных глубин, до дна потрясенной ветхозаветным громом, еще звучало раскатное эхо. Вспомнились шекспировские строки из «Макбета», вложенные великим бардом в уста короля Шотландии Макбета, только что услышавшего о самоубийстве его сатанинской супруги в канун роковой битвы, что отнимет у Макбета, бесстрашного Макбета, не только корону, но и голову:
Life’s but a walking shadow, a poor player
That struts and frets his hour upon the stage,
And then is heard no more; it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing!
Для себя Лермонт так перевел эти строки на русский:
Жизнь — лишь ходячая тень, лишь жалкий лицедей,
Что ходит, мечется положенный ему час по сцене
И исчезает навсегда; жизнь — это повесть,
Рассказанная идиотом, полная шума и ярости.
Шекспир вторил Екклезиасту, соглашался с ним, а ведь та битва, как признавал и капитан Лермонт, была справедливой битвой для войска Малькома, мстившего за своего отца, убитого Макбетом; значит, не напрасной была кровь, пролитая шотландским воинством, и, чтобы увековечить победы, Мальком впервые назвал своих «теинов» «эрлами», и среди новопожалованных лордов был доблестный Лермонт!
«Макбет», «Гамлет», «Ромео и Джульетта», «Юлий Цезарь», «Король Лир» — много созданий Шекспира перевел Лермонт, начав, впрочем, с «Тристана и Изольды». Неужели и это тоже — напрасный труд, суета сует и томление духа! Он стал одной из первых почтовых лошадей цивилизации, этакой галловейской лошадкой из Шкотии, неутомимо перевозившей бесценные творения гениев его народа и народа Англии. Это был поистине адский труд: ведь он шел еще не торенными дорогами, был плохо подкован, язык русский пребывал еще в младенчестве, переживал только время раннего своего становления. Поддавшись отчаянию, он предал весь этот труд огню, но теперь он знал: он вернется в Москву и восстановит каждую строку, каждую страницу, и Шекспир у него заговорит на чистом русском языке!..
А чувство облегчения, покоя и умиротворенности все росло…
Он вспомнил разговор о смерти, состоявшийся у него с Галловеем после ранения его в 1618 году. Лермонт сказал другу, что потерял, лежа в луже крови на полу церкви у Арбата, сознание и погрузился в черное пустое небытие. Когда он очнулся, то решил, что побывал на дороге смерти и видел смерть в распахнутой двери, за которой зияла бездонная черная пустота без света и страданий.
— Что же такое смерть?
Галловей закинул руки за голову, посмотрел на потолок и сказал:
— Смерть — это величайшая загадка природы. А может быть, вовсе и не загадка. До пуритан христиане решали эту загадку просто: смерть освобождает душу, и она летит в рай, если человек не грешил чрезмерно, или в ад, если он не следовал заветам Божиим. Пуритане считают, что смерть — это ужасное наказание человеку за грехи его и только святые избегнут ужасов смерти. Кальвин верил в предопределение и тоже обрекал большинство из нас на адские муки. Я же считаю, что человек может победить смерть, если творит добро и оставляет добрую память о себе. Чем ярче его жизненный подвиг, тем шире и долговечнее его посмертная слава.
Он не то что всегда был непоколебимо уверен в добродетели жены — у него даже никогда не возникало мысли о возможности ее измены. Это были лучшие их годы. И разве малым обязан он Наташе? Силой ее любви обрел он вторую родину, навсегда прикипел к ней, как убедился на той памятной лесной развилке, стал отцом троих русских сыновей. Не будь Наташи и ребят, давно вернулся бы он в свой Абердин. Много лет разрывало его пополам, но теперь он понимал, чувствовал, что двадцать русских лет перевесили семнадцать шотландских. Выбор за него сделала сама жизнь, но он теперь соглашается с этим выбором.
