Владислав Глинка - Дорогой чести
— Значит, дружка моего графа Аракчеева близко знали?
— Особым вниманием его сиятельства взыскан был, в чины до генерал-майора по его представлениям произведен, обер-квартирмейстером его корпуса состоял… Не удивляйтесь, я ведь работать умею и за всю жизнь нигде так не надсаживался, как в сем проклятом учреждении. Сначала, представьте, целых года два, пока в Петербурге над планами и статистикой спину гнул, то, по глупой привычке написанному верить, и здесь полагал, что отчетам все соответствует и благоденствие населению несет…
— А потом?
— Потом, когда объезжать самому юг и Новгородчину довелось, когда вникнул в хозяйственную сторону, так понял, конечно, что все не более, как ложь дерзкую составляет. Покойный государь, вовсе с крестьянским хозяйством незнакомый, забрал в голову ложное представление, что можно царским приказом солдата пахать заставить, а мужика солдатом сделать, все притом счастливы будут, а войско умножится. Тут Аракчеев из лакейского угодничества, чтоб, избави бог, не перечить, давай тысячи людей на сие прокрустово ложе валить и под нелепую форму их жизнь калечить. Конечно, он за то, что бессовестно лгал и льстил государю, был первый его друг, но сколько расходов ненужных, сколько страданий за пятнадцать лет! А в прошлом году при восстании в новгородских поселениях сто офицеров и лекарей убиты, и за них две тысячи крестьян и солдат плетьми и шпицрутенами засечены, да столько же в Сибирь пошли.
— Хоть такой ценой поселения уничтожены, — сказал Непейцын.
— Только новгородские, да и то не вполне, а на юге остались, — поправил Паренсов. — Правда, там по богатству степных кормов для коней и общей плодородности края они не так невыгодны.
— А до Аракчеева как же восставшие не добрались? Ведь столь близко были от его Грузина? — спросил Сергей Васильевич.
— Оттого, полагаю, что раз с тысяча восемьсот двадцать шестого года в отставке, то и забыли о нем. Безначалие — вот причина неудачи русских бунтов. Емельяна Пугачева не нашлось. Но, говорят, граф струсил ужасно и сломя голову сюда прискакал. А теперь, успокоясь, верно, опять, по извращенности понятий, на славу посмертную надеется. Однако в действительности от приговора истории не уйдет. Помните, как у Рылеева покойного про него сказано:
За злое вероломство
Тебе твой приговор произнесет потомство…
— Думаете, иного приговора не будет? — усомнился Непейцын.
— Уверен в том, — кивнул Паренсов. — За зло, вероломство, а главное, за ложь. Недаром в Евангелии — книге, во многом для умного человека поучительной, — дьявол назван отцом лжи. Лгать безнаказанно нельзя в государственной жизни, так же как в частной. Настоящий деятель исторический думает о пользе отечества, а не об угодливости главе государства. При практическом уме и трудолюбии, которыми превышал других наших сановников, граф никогда не поднимался до понятия блага общего. Лакей в генеральском мундире все равно ведь лакей. Рабская порода, умиленно лобызающая подол одежды царской. Не удивительно ли, что один народ может родить Якушкина и его сиятельство? Но благодаря знакомству с первым я верю, что в России будут сановники и министры бескорыстные, не чета Аракчееву и даже Мордвинову…
— А знаете ли что про Властова и Довре? — спросил Сергей Васильевич.
— Как же… Друг ваш, как многие боевые генералы, к фрунтомании не склонные, в расцвете сил от службы отставлен и в деревне своей живет. А «ученый филин» на штабной стезе удержался и теперь здесь при спокойной должности в некоем комитете.
— А фрунтомания процветает? — продолжал спрашивать Непейцын. — Я в сей приезд на плацах не видел особого оживления.
— Манежей понастроили, — ответил Дмитрий Тимофеевич. — Я далек теперь от строевых сфер, но прежние сослуживцы говорят, что красивый марш нонешний государь, как и покойный, почитает истинно олимпийским зрелищам, а ежегодные под Красным Селом маневры — суть комедия, которую разыгрывают по заранее данному его величеством плану: когда, где и как, кому кого победить. И притом все внимание на ружейные приемы, на перестроения, а стрельбой и рассыпным строем не занимаются…
— Однако выиграли же персидскую, турецкую и польскую войны, — заметил Сергей Васильевич.
— Что за победы! — махнул рукой Паренсов. — Поляков прошлый год десять месяцев осилить не могли при тройном превосходстве сил… Словом, еще раз скажу: благодарю бога, что семь лет, как в леса перебрался и их для будущей России сберегаю, которая авось лучше нонешней будет…
— А у вас деревни так и нету? — осведомился Непейцын.
— Нет. Omnia mea mecum porto[44] как римляне говорили. Я и Никифор, даже денщика не держу. А вы, я вижу, все память о друге юности носите, — указал Паренсов на кольцо Сергея Васильевича.
— Да, и удовлетворение чувствую, видя, что металл стирается, а дорогие покойники всегда со мной, — ответил Сергей Васильевич. — Мы с женой оба немного сентиментальны… А вы так и не были женаты, Дмитрий Тимофеевич? Не вышло?..
— Был. Старая, грустная история. Влюбился бедняком-подпоручиком в Москве перед тысяча восемьсот двенадцатым годом. Даже руки просить не смел. Встретил вновь в тысяча восемьсот двадцатом году — я уже полковник, а она без средств и вдова… Обвенчались и счастливы были два года. От горловой простуды померла в три дня. Задохнулась у меня на руках. — Паренсов откашлялся и потер ладонью лоб. — В память ее на волю отпустил и приданое дал двум ее девушкам, горничной и кухарке. И осталось все status quo…[45]
Непейцын обнял приятеля.
— Великое утешение, когда видишь, что человек тот же, каким ты его давно знал, — сказал он. — Спасибо еще раз Никифору, что нас свел…
— Впрочем, я не зарекаюсь, — вдруг улыбнулся Дмитрий Тимофеевич. — Вот возьму и женюсь еще раз. Отчасти еду завтра, чтоб нежданно рубку на дачах корабельных ревизовать, а отчасти — на святки в Петрозаводск, где моя нонешняя королева, опять же вдовая, обитает. Тоже ревизия, но ее и своих чувств. Скучно одному, хоть и с Никифором. Есть мысли, которые передать иногда мечтаю, как вы, видно, передали Фаддею своему.
— Да, мы на него с Софьей Дмитриевной очень надеемся, — сказал Непейцын. — Сначала после разговора с адмиралом я совсем было загрустил, а потом одумался. Ничего, есть еще время и у меня, да и Фаддей не подведет…
* * *Позвольте, читатель, этим и завершить рассказ. О конце жизни генерала Непейцына удалось узнать очень и очень мало — только то, что умер в Петербурге осенью 1848 года, очевидно так и не сумев выполнить заветное желание. Последнее предполагаю, потому, что на одном из захолустных кладбищ Псковщины перед последней войной, перепахавшей огнем сражений весь этот край, я видел гранитную колонку, на которой была выбита надпись:
ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН
ФАДДЕЙ СЕРГЕЕВИЧ НЕПЕЙЦЫН,
ОТПУСТИВШИЙ КРЕСТЬЯН НА ВОЛЮ
ДО 1861 ГОДА С НАДЕЛОМ ЗЕМЛИ.
Поставили бывшие его крестьяне.
Примечания
1
Доброе утро (англ.)
2
Поздравляю с днем ангела. Надеюсь скоро возвратиться к нашим милым тульским вечерам. А. (франц.)
3
Гоплиты — отборные тяжеловооруженные пехотинцы в Древней Греции.
4
Столяр (нем.).
5
Мой дорогой дедушка (нем).
6
Лотта! Иди посмотри на нашего дорогого гостя! (нем.)
7
Помнишь, я тебе рассказывал про механическую ногу господина русского офицера. Они опять хотят снимать у нас комнату, как было при дедушке (нем.).
8
Парадный катафалк, установленный в церкви или во дворце.
9
И так далее (нем.).
10
О, мой дорогой боевой товарищ! (нем.)
11
Проклятие! (франц.)
12
Фантастические цветочные (франц.).
13
Полковник (франц.).
14
Но, мой дорогой полковник… (франц.).
15
Честное слово (франц.).
16
О мой храбрец! Мое любимое дитя! Кто бы мог предположить?! Казак! Шапка волчьего меха — гроза доблестных французов. Вот встреча! Вот превратности войны! (франц.)
17
О райская музыка великодушия… (франц.)
