Вальтер Скотт - Карл Смелый
Можно с уверенностью сказать, что половина герцогской армии пала от меча или была сброшена в озеро. Те, которые спаслись от смерти, разбежались в разные стороны и, вероятно, уж никогда не соберутся. Такого ужасного и ничем не поправимого поражения еще не видано. Мы обратились в бегство, как олени, овцы и тому подобные робкие животные, которые потому только держатся вместе, что боятся разлучиться, но никогда не помышляют о том, чтобы защищаться.
— А герцог? — спросил граф Оксфорд.
— Мы увлекли его с собой, сделав это скорее по невольному побуждению, нежели из преданности, подобно тому, как люди, бегущие с пожара, хватают то, что поценнее, не давая себе отчета в том, что они делают. Рыцари и оруженосцы, офицеры и солдаты бежали в одинаковом страхе; каждый звук швейцарского рога, раздававшийся позади нас, ускорял наш бег.
— А герцог? — повторил Оксфорд.
— Сначала он пытался остановить бегущих, чтобы дать отпор неприятелю, но убедившись, что бегство стало общим, он поскакал вместе с нами, не произнося ни одного слова и не отдавая никаких приказаний. Мы мчались целый день, не получив от него ни слова в ответ на наши вопросы. Положение его нас сильно тревожит. Он решительно отказался от всякой пищи, ни с кем не говорит, ко всему относится совершенно безучастно; все прихоти его сердитого, своенравного характера уступили место безмолвному и мрачному отчаянью. Мы начали советоваться, что нам делать; и общим мнением было обратиться за содействием к вам; с этой именно целью я и приехал сюда. Карл всегда относился с уважением к вашим советам, и вы, как нам кажется, можете своим влиянием на герцога вывести его из того бесчувственного состояния, в котором он теперь находится. Этим вы, быть может, спасете ему жизнь!
— Чем же я могу помочь ему? — спросил Оксфорд. — Ты знаешь, что он не принял моего совета, который принес бы много пользы и ему, и мне. Тебе известно, что даже жизнь моя не была безопасна среди злодеев, окружавших герцога и пользовавшихся его расположением.
— Совершенная правда; но мне также известно, что вы старый его товарищ по оружию, и мне не пристало учить благородного графа Оксфорда тому, чего от него требуют законы рыцарства. Что же касается безопасности вашего сиятельства, то всякий честный человек в нашей армии почтет себе за долг охранять вас.
— Об этом я менее всего забочусь, и если мое присутствие действительно может принести пользу герцогу… если можно полагать, что он его желает…
— Уж конечно… конечно, желает! — сказал верный воин со слезами на глазах. — Мы слышали, как он называл вас по имени звал вас, как будто в тяжком сновидении.
— Если так, то я к нему немедленно отправлюсь, — сказал Оксфорд. — Где он предполагал устроить свою главную квартиру?
— Относительно этого он ничего определенного не решил; но Конте назначил его местопребыванием Ла-Ривьер, близ Салинса, в Верхней Бургундии.
— Следовательно, я тотчас поеду туда с моим сыном.
— Ваш вид, милорд, произведет благотворное влияние на герцога; я в этом глубоко убежден.
Итак, предложение Кольвена было принято, и Оксфорд с сыном собрались в дорогу, распрощавшись с королем Рене, который, казалось, очень жалел об их отъезде. В сопровождении начальника бургундской артиллерии они проехали через Прованс, Дофине и Франш-Конте, направляясь к тому месту, куда герцог Бургундский удалился; но протяженность и неудобства этой дороги задержали их на пути более пятнадцати дней, так что в начале июля 1476 года путешественники наши прибыли в замок Ла-Ривьер, лежащий в Верхней Бургундии, милях в двадцати на юг от Салинса. Замок этот, сам по себе не обширный, был окружен множеством палаток, разбитых как попало, без всякого порядка и благоустройства, всегда соблюдавшихся в лагере Карла Смелого. Несмотря на это, присутствие герцога Бургундского обозначалось его большим знаменем, развевавшимся на стенах замка. Опытный взгляд Оксфорда сейчас же заметил тот беспорядок, который теперь господствовал в лагере герцога. Граф взглянул на Кольвена, как бы спрашивая у него объяснения, но начальник артиллерии пожал плечами и промолчал.
Когда Кольвен уведомил о прибытии своем и английского графа, то распорядитель главной герцогской квартиры Конте очень обрадовался их приезду и тотчас же их принял.
— Несколько верных слуг герцога, — сказал он, — собрались теперь на совещание, в котором ваше содействие, почтенный лорд Оксфорд, будет чрезвычайно важно. Господа Делакруа, де Краон, Рюбамире и другие бургундские вельможи совещаются теперь относительно мер по защите нашей страны в настоящем, крайне опасном ее положении.
Все они чрезвычайно обрадовались приезду графа Оксфорда и объявили, что не отдают ему должных почестей только потому, что им известно его желание скрывать свой настоящий титул.
— Его высочество, — сказал де Краон, — два раза изволил спрашивать о вас, и все под принятым вами именем Филипсона.
— Этому я не удивляюсь, господин де Краон, имя это дано мне с давних времен, когда я еще находился в Бургундии, после первого моего изгнания. Когда все мы, бедные ланкастерские дворяне, переменили свои имена, добрый герцог Филипп сказал, что я, как товарищ по оружию сына его Карла, должен быть назван по его имени, Филипсоном[Son значит по-английски сын, следовательно, Philipson значит сын Филиппа.]. В память доброго государя я опять принял это имя, когда был принужден оставить свое, и вижу, что герцог помнит нашу прежнюю дружбу, называя меня таким образом. А в каком положении находится его высочество?
Бургундцы молча переглянулись между собой.
— Герцог наш как будто помешался, — отвечал наконец Конте. — Господин Аржантень, вы лучше всех нас можете отвечать на вопрос достойного графа о положении нашего государя.
— Он похож на человека, лишившегося рассудка, — сказал будущий историк этих смутных времен. — После Грансонского сражения, мне кажется, он все еще не может вполне образумиться. Но прежде он был прихотлив, безрассуден, самовластен; сердился на даваемые ему советы, считая их оскорблением для себя, и взыскивал за малейшее нарушение почтения к своей особе. Теперь же в нем произошла полная перемена, как будто этот вторичный удар ошеломил его и подавил все сильные страсти, возбужденные первым. Он молчалив, как картезианский монах, нелюдим, как затворник; не принимает ни в чем участия и нисколько не заботится об управлении своей армией. Вы знаете, что прежде он занимался своим туалетом и что даже в самой его небрежности была заметна какая-то изысканность. Но теперь вы увидите в нем сильную перемену! Он не позволяет ни причесывать себе волос, ни стричь ногтей. Он совершенно не заботится о том, оказывают ему почтение или нет, ест очень мало или почти ничего и пьет самые крепкие вина, от которых, кажется, нисколько не пьянеет; не хочет ничего слышать ни о войне, ни о делах, ни об охоте, ни о каких бы то ни было иных развлечениях. Представьте себе отшельника, выведенного из кельи, чтобы управлять государством, и вы будете иметь верное изображение когда-то гордого и деятельного герцога Карла Бургундского.
— Следовательно, ум его сильно расстроен? — спросил граф. — Полагаете ли вы, что мне можно будет представиться герцогу?
— Я тотчас узнаю, — сказал Конте и, выйдя из залы, вскоре возвратился, сделав графу знак следовать за ним.
В кабинете граф увидел несчастного Карла, который, сидя в креслах, протянул ноги на табурет. Герцог так изменился, что граф Оксфорд мог бы принять его за привидение Карла. И действительно, густые длинные волосы, ниспадая в беспорядке с головы его, смешивались с бородой, помутившиеся; впалые глаза, ввалившаяся грудь и поникшие плечи придавали ему страшный вид существа, пережившего последнее томление смерти, отнимающее у человека все признаки жизни и силы. Даже самый наряд его — небрежно накинутый плащ — увеличивал сходство его с мертвецом в саване. Конте назвал графа Оксфорда; но герцог, взглянув на него померкшими глазами, не дал никакого ответа.
— Поговорите с ним, достойный Оксфорд, — сказал бургундец шепотом, — сегодня он особенно нехорош; но, может быть, он узнает ваш голос.
Никогда прежде, то есть в то время, когда герцог Бургундский находился на вершине своего благополучия и могущества, Оксфорд не преклонял пред ним колен и не целовал руки его с таким искренним уважением, как он сделал это теперь. Он чтил в нем не только исполненного скорби друга, но и смирившегося государя. Вероятно, упавшая на руку слеза графа пробудила внимание герцога, так как, взглянув на графа, он произнес:
— Оксфорд! Филипсон! Мой старый, мой единственный друг, так ты отыскал меня в этом приюте стыда и злополучия?
— Я не единственный друг ваш, государь! — сказал Оксфорд. — Небо даровало вам множество искренних друзей между вашими верноподданными. Но хоть я и чужестранец, однако, кроме присяги законному моему государю, не уступлю никому из них в чувствах почтения и уважения, которые я питал к вашей светлости в счастливое для вас время и которые теперь пришел засвидетельствовать вам в несчастье.
