Льюис Уоллес - Бен-Гур
– Мне надо бы побыстрее очутиться там. Могу ли я спросить тебя – имеется ли более короткий путь туда, кроме как через Раббат-Аммон?
– Более трудный, но и более короткий путь лежит через Гиресу и Раббат-Гилеад. Именно им я и собираюсь следовать.
– Я в нетерпении, – сказал Балтазар. – Недавно мне был сон – или, скорее, видение, повторившееся несколько раз. Некий голос – и ничего больше – произнес, обращаясь ко мне: «Поспеши – поднимайся! Тот, Кого ты ждал так долго, уже близок».
– Ты хочешь сказать – Тот, Кто должен стать Царем Иудейским? – спросил Бен-Гур, в изумлении уставившись на старца.
– Именно так.
– Значит, ты ничего про Него не слышал?
– Ничего, кроме того, что мне сказал голос во сне.
– Тогда тебе следует узнать вести, которые столь же обрадуют тебя, как они обрадовали меня.
Из складок своей одежды Бен-Гур извлек письмо, полученное им от Маллуха. Рука египтянина, принявшая этот клочок бумаги, заметно дрожала. Он прочел письмо вслух, и по мере чтения дрожь руки и в его голосе усиливалась. От волнения на шее старца вздулись вены. Закончив читать, он вознес горе повлажневшие глаза в немом благодарении и не задал ни единого вопроса, ибо ни на мгновение не усомнился.
– Ты всю жизнь был очень добр ко мне, о Боже, – произнес он. – Так позволь же мне, молю Тебя, снова узреть Спасителя и поклониться Ему, и Твой слуга будет готов упокоиться в мире.
Слова, поведение, сама личность этого кроткого богомольца пронзили сердце Бен-Гура новым, еще неизведанным чувством. Никогда еще присутствие Божие не ощущалось им столь реально и близко. Казалось, Господь склонился над ними или сел рядом – как близкий друг, которого без всяких церемоний можно попросить обо всем; как любящий отец, для которого все дети равно любимы; отец, одинаково любящий как евреев, так и неевреев; как небесный отец, которому не нужны ни посредники, ни раввины, ни жрецы и ни теологи. Мысль о том, что именно такой Господь и может ниспослать человечеству Спасителя, а не Царя, пришла в голову Бен-Гуру не как озарение, но как нечто настолько очевидное, что он смог даже осознать как насущную необходимость такого дара, так и соответствие его с природой такого божества. Поэтому он и не смог удержаться от вопроса:
– Теперь, когда Он является нам, о Балтазар, ты по-прежнему думаешь, что Он грядет нашим Спасителем, а не Царем?
Балтазар поднял на юношу взгляд, столь же пристальный, сколь и нежный.
– Как мне понять тебя? – вопросом на вопрос ответил он. – Тот Дух, который был звездой, что вела меня в былые годы, не являлся мне с тех самых пор, когда я встретил тебя в шатре нашего доброго шейха. Я, так сказать, не видел и не слышал его так, как ранее. Но я верю, что глас, который был мне в моем сне, это он; что до остального, то я не могу и не хочу гадать.
– Я напомню о разнице между нами, – почтительно произнес Бен-Гур. – Ты склонялся к мнению, что он должен стать царем, но не таким, как Цезарь; ты считал, что его суверенность будет духовной, не от мира сего.
– О да, – склонил голову египтянин, подтверждая слова юноши, – и я и сейчас того же мнения. Я вижу несходство в нашей вере. Ты готов встретить царя людей, а я – Спасителя Душ.
Он замолчал, и на лице его появилось выражение, которое бывает у людей, пытающихся, уйдя в себя, распутать пришедшую им в голову мысль, которая либо слишком высока для мгновенного понимания, либо чересчур сложна для простого ее выражения.
– Но все же я попытаюсь объяснить тебе, о сын Гура, – наконец заговорил он, – и надеюсь, ты сможешь понять суть моей веры. Возможно, ты, увидев, что царство духа, которое, как я жду, Он воздвигнет, может быть куда как великолепнее в любом смысле всего величия цезаря, лучше поймешь причину моего интереса, который я проявляю к той загадочной личности, которую мы направляемся приветствовать.
Я не могу сказать, когда появилась идея Души, присущей каждому из живущих. Скорее всего первые на свете родители вынесли ее с собой из того сада, в котором они первоначально обитали. Мы все знаем тем не менее, что идея эта всегда обитала в глубинах нашего сознания. Некоторые люди отвращались от этой идеи, порой она притуплялась и блекла; в другие периоды истории погребалась под сомнениями; но в своей великой доброте Господь время от времени все слал и слал нам могучие умы, которые снова и снова в своих учениях возрождали ее для веры и надежды.
Почему же в каждом из живущих должна существовать Душа? Смотри, о сын Гура, – на один момент прими необходимость существования такой сущности. Лечь и умереть и не существовать больше – во веки веков, – не было еще такого момента, когда бы человек пожелал для себя такого конца. И не существовало человека, который бы не желал для себя чего-то лучшего. Все памятники, воздвигнутые народами земли, есть не что другое, как протесты против небытия после смерти. То же самое статуи и надписи; да и сама история, по существу, является именно этим. Величайший из наших египетских царей повелел высечь свою статую, обтесав скалу прочнейшего гранита. Изо дня в день он приезжал в колеснице, окруженный свитой, посмотреть, как идет работа. Когда же она была закончена, то взорам всех предстала статуя столь грандиозная и столь прочная, что второй такой не существовало. Она во всем была похожа на него, верно передавая даже выражение его лица. Разве теперь мы не можем представить себе его, говорящего в минуту гордости: «Пусть приходит смерть, для меня есть еще и жизнь после смерти!» Его мечта исполнилась. Статуя существует до сих пор.
Но что представляет собой эта жизнь после смерти, которую он себе обеспечил? Всего лишь воспоминание людей – слава столь же невесомая, как лунный свет, упавший на склон этой скалы: рассказ, воплощенный в камне, – и ничего более. Между прочим, что еще осталось от этого царя? Набальзамированное тело, покоящееся в царственной гробнице, которая некогда принадлежала ему, – между прочим, куда менее похожее на него живого, чем высящаяся в пустыне статуя. Но где, о сын Гура, где же сам царь? Растворился ли он в небытие? Две тысячи лет прошло с тех пор, как он был живым человеком из плоти и крови, подобным нам с тобой. Стал ли его последний вздох концом жизни этого человека?
Согласиться с этим значило бы обвинить Господа. Так уж лучше нам принять уготованный им куда более привлекательный план существования для нас жизни после смерти – настоящей жизни, хочу я сказать, не только в памяти смертных; но жизни с приходами и уходами, с ощущениями, с познаниями, с возможностями – словом, во всех ее проявлениях; жизни вечной во времени, хотя, может быть, с некоторыми изменениями в положении.
Ты спросишь, в чем же состоит Божественный план? Это дар Души каждому из нас при рождении, вкупе с этим простым законом – нет другого бессмертия, кроме как бессмертия Души. В этом законе видна необходимость того, о чем я говорю.
А теперь отрешимся от необходимости. Посмотрим, насколько приятнее думать, что в каждом из нас есть Душа. Прежде всего это лишает смерть того ужаса, при котором умирание является залогом изменений к лучшему, а погребение – посевом семян, из которых взойдет новая жизнь. Затем… взгляните на меня, такого, как я есть, – слабого, усталого, старого, немощного телом, некрасивого; взгляните на мое морщинистое лицо, подумайте об изменяющих мне чувствах, прислушайтесь к моему скрипучему голосу. Ах! Какое счастье для меня содержится в обещании того, что, когда разверзнется гробница, предо мной откроются невидимые ныне взору врата вселенной, которая является дворцом Господа, и во врата эти войдет освобожденная от уз плоти моя бессмертная Душа!
Как бы я хотел выразить весь тот восторг, который содержит в себе эта грядущая жизнь! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Того немногого, что я знаю, уж вполне достаточно для меня – бытие Души предполагает условия Божественного превосходства. В таком бытие нет грязи, оно чище воздуха горных вершин, неощутимее света, лишено всего ненужного, как самая чистая эссенция. Это жизнь в своей абсолютной чистоте.
Что же теперь, о сын Гура? Зная столь многое, буду ли я спорить с собой или тобой о несущественном – о форме моей Души? Или о том, где она пребывает? Или о том, что она ест и пьет? Нет. Гораздо более достойно положиться здесь на свою веру в Господа. Вся красота этого мира есть творение его рук, и она свидетельствует о совершенности его вкуса; он творец всех форм; он придает совершенную форму цветку лилии; он окрашивает в чудные цвета розу и дает чистоту капле росы; он слагает музыку природы. В миру он организует нас для нашей земной жизни и определяет ее условия, и они таковы, что, доверчивый как малый ребенок, я оставляю ему и организацию моей Души, как и всех условий жизни после смерти. Я знаю, что он любит меня.
