Садриддин Айни - Рабы
Вдалеке одиноко продолжала сбор Фатима. Она наклонялась от куста к кусту, словно не слышала бригадирского зова.
— Завтракать, Фатима!
— Я здесь поем, за работой!
— Иди, Фатима! Не бойся, не отстанешь.
Соревнование между колхозницами давно стало повседневным делом. Труд стал увлекательным, как игра, как состязание. Каждой хотелось выйти в первые ряды сборщиц. Фатима занимала первое место, собирая хлопок быстрее других, и дольше других оставалась в поле.
— Не боюсь сама отстать! — крикнула Фатима. — А хочу, чтоб вся наша бригада вышла вперед!
— Выйдем, Фатима! Не бойся! Иди к нам!
Их разговор звенел над полем, слышный далеко вокруг. — Бригада выйдет, я не боюсь! Бригада выйдет, а я хочу, чтоб весь колхоз наш вышел на первое место!
— Выйдет, Фатима! Не бойся! До сих пор выходил и теперь выйдет!
В соседних бригадах прерывали завтрак, слушая разговор двух колхозниц.
— Я знаю! Я за колхоз не боюсь! А я хочу, чтоб весь район наш вышел на первое место.
— Позавтракай с нами, Фатима! Чего ты, право? Что ж, наш район хуже других, что ли? Выйдем, Фатима. Не бойся!
— А республика наша выйдет? Ты же подписывала соревнование. Мы ж соревнуемся с Азербайджаном. Мы же боремся за полное обеспечение нашего социалистического государства своим хлопком, за полную независимость Советского Союза по хлопку!
Кутбийа сидела за скатертью, разостланной среди раскидистых тенистых кустов хлопчатника. Прислушиваясь к этому перекрику, Кутбийа сказала:
— Красные слова, в духе времени! — Она опустила глаза, вытаскивая шелуху хлопковых коробочек, забившуюся под ногти, а кое-где занозившую ее нежные пальчики. — Подлаживается под требование времени.
Мухаббат удивленно обернулась к Кутбийе:
— Что ты говоришь? Зачем ей подлаживаться? Она сама комсомолка. Она уж три года работает в колхозе. И все это время работает как ударница. Она хороший инициатор и организатор. Хорошо б другим равняться на нее. Вот что я скажу тебе, Кутбийа!
Вытирая платочком каждый палец, Кутбийа ответила:
— Может быть. Все равно: не нравится мне эта Фатима!
— Может быть, ее руки не так тонки и нежны, как у тебя! Если она пожмет твою руку, тебе покажется — ее рука жестче хлопковой шелухи.
Одна из девушек засмеялась:
— Если такой грубой покажется ей рука комсомолки, какой же кажется ей рука комсомольца?
Мухаббат многозначительно сказала:
— Там другое дело! Там грубая рука привела к советскому загсу, к красной свадьбе, в духе времени, — это могло не так понравиться, как понадобиться.
Кутбийа нетерпеливо поднялась, отошла к ручью и остановилась в тени ивы. Сняв беленький передник, сшитый специально для сбора хлопка, она отряхнула его, кончиками пальцев тщательно выбрала из него соринки, встряхнула и тогда лишь надела снова.
Она засучила до локтей рукава новенького сатинового платья, сшитого для этой работы и сегодня надетого в первый раз, потому что неудобно выходить на колхозную работу в шелковом.
Внезапно раздался голос Хамдама-формы. Кутбийа вздрогнула от неожиданности.
Хамдам подошел к сборщицам.
— Отдыхаете, тетя Мухаббат? Устали? Надо беречь силы, не растрачивать их зря.
И, не дожидаясь ответа, прошел к ивам, где стояла, как манекен в магазине готового платья, неподвижная, прямая и опрятная Кутбийа.
Взяв ее восковую, бескровную, узкую ручку, Хамдам пожал ее.
— Берегите себя, милая Кутбийа. Не напрягайтесь через силу.
Она молчала, глядя на него.
— Жаль мне этих ручек. Вы их портите работой.
— В них и так уж не осталось силы. Но что ж мне делать? Надо ведь! Он ведь заявил: «Я не могу жить с женой, которая в такое горячее время отлынивает от работы. Если хочешь жить со мной, работай со всеми, или оставайся мещанкой, но тогда — прощай».
Одна из девушек, заметив, как крепко держит Хамдам руку Кутбийи, сказала, обернувшись к Мухаббат:
— Видно, рука Хамдама-формы для нее не груба. Мухаббат посмотрела в сторону ив:
— Его рука как раз по ней. Дочь кулака Уруна-бая вполне бы подошла для Урун-баева подкулачника. «Теленок с телкой старинные друзья». Жалко Хасана-джана. Запутался в этих руках и себе жизнь испортил, и Фатиме разбил.
— А что Хасан? Как там у него? Ведь его во вредительстве обвиняют.
Мухаббат нахмурилась:
— Обвиняет-то кто? Шашмакул. Тоже — обвинитель! А я уверена, что никогда Хасан-джан намеренно не сделает вреда колхозу. Уверена! Но я не удивлюсь, если из-за этой самой Кутбийи он влипнет в какую-нибудь беду.
Но девушку беспокоила судьба Хасана:
— А теперь-то он под судом или нет?
— С ответственной работы его сняли. Но из комсомола не исключили. Учли, что родом он из рабов, что отец его, Эргаш, — красный партизан. Решили подождать, посмотреть, как он дальше будет работать.
— А я недавно слышала, что его будут судить.
— Недавно из политотдела приезжал Кулмурад и заявил, что, кто бы ни был человек, если есть на него подозрение, нужно раскрыть его лицо, нужно дело доследовать до конца. А если при этом доследовании докажут связь Хасана с тем делом, если установят вину Хасана, тогда и он пропадет, и этой «моднице» несдобровать.
Весь этот разговор не ускользнул от острого слуха Хамдама. Он решил, что колхозницы шепчутся о нем и о Кутбийе.
Не выпуская ее руки, он, засмеявшись, повернулся к Мухаббат:
— Вот разговариваю с дочерью старого моего хозяина. А она, вижу, стала женой активиста-комсомольца и позабыла своего старинного слугу. И не смотрит на меня, не хочет меня знать!
И, снова обернувшись к Кутбийе, зашептал ей:
— Раз он так ставит вопрос, уходи от него скорей. До каких пор, боясь посторонних глаз, будем по темным углам прятаться? Давай скорей распишемся и начнем жить официально.
А Кутбийа, заметив, что бригада пошла собирать хлопок, облегченно вздохнула и ответила:
— Надо еще немножко подождать.
— Чего подождать? Я свои обещания выполнил. Хоть совсем разрушить колхоз я пока не смог, но вред нанес большой. Хасан тоже выбит из седла, — к нему теперь нет уважения, нет у него авторитета. Если теперь от него уйдешь, тебя никто не осудит. А когда мы будем вместе, нам вдвоем и наше дело легче делать.
Кутбийа нежно погладила ладонь Хамдама. Осторожно, вкрадчиво высвободила свою руку. Потянув руку Хамдама вниз, она сказала:
— Сядь.
И села сама, прислонившись к дереву. Хамдам сел перед ней на влажную землю. Он положил ее руки к себе на колени и ласково гладил их.
— Я измучился, ожидая тебя.
— У меня у самой нет терпения ждать. Но что же делать? Надо еще потерпеть.
— Зачем?
— Я надеюсь скоро избавиться от него. Освободиться от него с честью, чтоб разговоров не было.
— Как же это?
— Его отец Эргаш и мать его скрывают от меня свои тайны. А я все-таки разгадаю их.
— Какие ж это тайны? И как же ты их думаешь узнать? Через кого?
— Через Нор-Мурада. Он хоть и активист, да простофиля. У него все выпытать можно. Надо только подойти к нему с умом. Я с ним часто разговариваю.
— И что ж он тебе рассказал?
— Он говорит: Хасана будут судить. Его обвиняют в умышленной порче сеялки и в краже культиватора.
— И ты решила дождаться суда?
— Нет, суда можно не ждать. Но как только на общем колхозном собрании его обвинят, как только колхозники от него отшатнутся, так и я смогу от него уйти. Тогда все коммунисты и каждый комсомолец одобрят мое решение. Тогда я, как свободная советская женщина, захочу выйти замуж за активиста. Этим активистом будешь ты. Кто ж тогда меня осудит?
