Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
Этот эпизод в числе других подобных долго не давал ему покоя, корежил его память невозможностью то объяснить.
Вообще необъяснимость вещей есть следствие недоразвитости человечества. Гена преемственности нет или он потерян в ходе эволюции. И драки большой. За место под солнцем.
XXVIII
В этот августовский день 1942-го, как посланный советскими артиллеристами из-за Волги снаряд, истошно просвистав, шлепнулся и брызнул осколками где-то за остатками крайних изб деревенских, тем, где немцы ставили орудия, строили блиндажи и рассредоточивали автомашины, — тотчас Поля возликовала:
— Ого! Наши уже пушками сюда достают, молотят горяченько; значит еще ближе вышли к нам. То-то радость! — Она точно помешалась. Сорвавшись с места, возбужденно стала бегать по закоулкам, чтобы лучше рассмотреть, на глазок определить, откуда бьют, по мере того, как все еще прилетали с востока снаряды, взрывавшие землю. — нет, это наверняка в ней, на колоколенке, сидит кто-нибудь и наводит на цель, если лупят по немецким машинам и даже повозкам, — решила она, счастливая оттого, что, наконец, пришли эти долгожданные дни, предвещавшие всем, кто попал в оккупацию, скорое освобождение.
Закружилось во встречном бою в знойном небе самолеты.
Снова звучней загрохотало также и северо-западней Ржева, и также советская авиация начала бомбить ежедневно, еженочно, повсеместно, почти без передышки; хотя с вечера, засветло еще, немцы рассеивались, расползались (на автомашинах, на мотоциклах и на повозках) в поля, в овраги и в лесок, чтобы понадежнее укрыться от бомбежки там, но доставало их уже везде.
Кашины и Дуня уже приобревшие богатый бегательный опыт от прошлых немецких бомбежек, всю первую бомбежную ночь пересидели вдесятером в избе, поджавшись к печке, точно загораживаясь ею. Назавтра же вырыли для себя второй окоп в саду, поближе к дому, — узкую и крытую траншею в форме буквы «I» с одним лазом. Первый окоп, прошлогодний, выходом к пруду примыкал; он оплыл весной — уже не годился. Да и бегать многажды туда с узелочками было несколько далековато. И в зарядившие отныне ночные бомбления сидельцы, страхуясь, отсиживались напролет в новеньком окопе, сотрясавшимся в рвущихся раскатах.
Уши раздирал шелест наших бомб (в отличие от воющих и свистящих при падении немецких бомб), и невероятно близкие их разрывы каждой следующей — превосходили мощностью все; уже столько раз казалось, что вот еще, еще одна, тринадцатая, может, она-то уже накроет всех в окопчике. Не сдобровать. Опорожнялись же бомбардировщики поочередно: один метал бомбы, второй только, слышно, еще к цели подлетал, третий за ним следовал — такая карусель беспрерывно крутилась в небе.
В окопной, специально вытянутой для этого нише чадил, тускловато светя, мотавшийся всякий раз огонек стеариновой плошки; Анна с пожелтело-измученным лицом склонилась над зачитанным романом Гюго, воспевшим людские страсти и страдания во времена Великой французской революции; роняя оттого слезы, она читала урывками — в выдававшиеся более спокойные промежутки между близкими взрывами (прежде-то ей читать совсем было некогда).
Порой, отрываясь от романа, она и рассказывала (тоже испытывая внутренний подъем от наступления наших) какие-нибудь еще вспоминающиеся ей и неизвестные ребятам случаи из своей ли жизни, из жизни ли их отца или еще кого-нибудь — все особенное, удивительное.
От взрывной, вновь прокатившейся волны, плошка неожиданно загасла.
Вновь зажгли ее.
Однако, Антону и Саше было невтерпеж торчать всю ночь в подземелье — вроде бы негоже прятаться от своих же самолетов; причем, главное, боялись они так прозевать яркие моменты ночной бомбардировки, за которой теперь где-то наблюдали Валера и Наташа: и им также хотелось бы понаблюдать за тем, как великолепно расколошмачивалась хваленая немецкая военная техника.
Именно брат и сестра уговорили Антона в ту ночь посидеть в окопе вместе с остальными домашними, чтобы вечно пугающаяся мама и тетя Дуня меньше беспокоились в их отсутствии.
Опять, опять раздирающе зашелестели сверху, низвергаясь, бомбы. Они взрывались где-то вблизи с такой мощью, что в окопе осыпалась земля, встряхнутая неимоверно… Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! — Ого! — Девять!.. Их не сосчитать. И опять испуганно, вслух причитая, крестились вовсе не набожные мама и тетя. Антону страшно хотелось таки взглянуть, куда бомбы навернулись.
И вот Антон полез наружу по ступенькам — решительно и твердо:
— Мам, я все-таки сбегаю… взгляну, что там… — И головой — под мамины и тетины причитания и уговоры — приподнял тяжелую дощатую крышку, прикрывавшую лаз в убежище, и выполз из него. Под иссиня-белые феерические вспышки света.
Различимо гудели, кружа, отдельные самолеты. Слыша явные, действительные людские стоны, пригибаясь, Антон понесся к крыльцу дома, где, вероятно, могли находится старшие брат и сестра. Взлетев в темный коридор, обнаружил присутствие прячущихся в нем людей. И проговорил, дух переведя, наугад, с облегчением:
— Ага, это вы тут?
— Мы, а что случилось? — спросил встревоженно Валера.
— У нас в окопе — ничего. Ужасно надоело там торчать. А тут что?
— Видишь, жимануло — избу нашу пощипало, аптечку фрица раскидало. Выкинуло в окна. Когда ахнуло, мы подумали, что нам каюк и что на этот раз угодило прямо в дом наш; затрещало все, посыпалось, осколки застучали градом, или кирпичи, а оказывается — это в кузницу шарахнуло, ее накрыло. И поранило там немцев: вскоре они застонали. Фриц всюду только и бегает, раненым солдатам перевязки делает.
Под окнами, на завалинке, на вытоптанной земляной площадке, на которой обыкновенно играли прежде «в цари» дети, и плясали, и танцевали в праздники взрослые или молотили рожь и перебирали выкопанный картофель, перед тем, как засыпать его в подпол, — везде валялись, блестя и белея, какие-то медикаменты в обертках, склянки, бутылочки, вата, марля, выбитые стекла; свисали вырванные оконные рамы, оторванные доски карниза.
— Нам повезло, — заговорил Саша веселее. — Мы только что успели в коридор заскочить, как жахнуло и все полетело вверх тормашками. Нас немного стукнуло, оглушило. Потом услышали, что закричали где-то немцы.
— Что же, угодило в их окоп?
— Одна бомбочка ляпнула рядом с блиндажом. Мы сбегали туда поглазеть. Большую воронку она вырыла! А другая кузницу накрыла. И те три грузовика немецких, какие по первости останавливались у нас под березами…
И тут Саша прибежал к избе из окопа…
XXIX
— Goddam! Nimmst das qar Kein Ende? — Проклятие! Будет ли этому когда-нибудь конец? — сам с собой воскликнул спустя некоторое время протопавший мимо Наташи и Валеры, затаившихся в коридоре, длиннотелый согбенный немец с пулеметом на плечах, тяжело дышавший.
— Saqte, bitte! — Скажи, пожалуйста! — сыронизировал ему вдогонку нерослый ефрейтор Фриц, санитар, только что поднявший под ногами какие-то свои стекляшки. — Du kennst ihm noch nicht. — Ты еще его не знаешь.
И ребята тихо засмеялись от его интонации: фриц предостерегающе поднял палец.
— Hast du den Frits gesehen? — Ты видел Фрица? — Вблизи выросла фигура еще немца.
— Ja. — Да, — отвечал Фриц насмешливо и больше высунулся на свет из коридора. — Es freut, sie zu sehen. — Я рад вас видеть.
Фигура мгновение медлила, точно онемела, либо была озадачена этим, а больше, возможно, тем, что и как лучше сказать. Со свирепостью глянула на посторонних русских и приказала:
— Gehen wir! — Пойдем!
— Wohin? — Куда?
Фигура, наклоняясь к Фрицу, отрывисто зашептала ему что-то на ухо. И тот только что-то отвечал.
— Nicht doch! — Да нет же! — рявкнула фигура и — тише, только слышались обрывки фраз: — Es hatte einqeschlaqen… Unsere Reqierung… Der Patriotismus… — Бомба попала… Наше правительство… Патриотизм… — Солдат еще продолжал.
— When nich zu rabenist, de mist nicht zu helfen. — Кто не слушает советов, тому не поможешь, — громче проговорил Фриц и двинулся вперед. Кем-то очевидно, присланный солдат было отшатнулся удивленно:
— Sehr wohl! — Очень хорошо! — И потопал за ним.
— Вишь, как привязался, — заметил Валерий. — Приставучий! Разгоняет нас. He первый это раз. Надо быть настороже, ушки на макушке, чтоб не подвести его. Ну, беги к нашим, расскажи…
Уже настолько рассвело — зарозовело небо, что проявились в его вышине серебристо-розовые самолеты. Они реяли в лучах восходящего солнца.
Сноп дыма и пламени вдруг взметнулся над Ржевом; очередной сильнейший взрыв, как будто нехотя, с опозданием потряс воздух так, что здесь в деревне, посыпались, скатываясь с крыш, кирпичи печных труб.
И вскоре как-то разом розоватые бомбардировщики ушли спокойно — навстречу заре. Словно они в ней растаяли. Новые еще не прилетели.
А тем временем из полей, нескошенных, неубранных, запущенных, изрытых, въехала в деревню шагом узкая немецкая повозка. С трупами солдат, накрытых брезентом, — очертания их проступали видно и высовывались даже ноги в кованных сапогах… А потом еще одна… Ездовые вели бесхвостых и упитанных битюков грустно-машинально. Кто из них знал, кого кто похоронит раньше? Что вело их, захватчиков, сюда? Чтобы здесь, под чужими звездами, обрести покой вот таким путем — почти самоубийством?
