Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
Закурил и закашлялся.
– Почему б это? Когда господа вопят, что все это чушь… А, да что там!.. А вы не думали, может, это потому, что один делал все, чтоб люди от «ненужного» прошлого отвернулись, нашли там доказательства вечного своего рабства, беспомощности, зависимости от старших, неспособности самим устроить свою судьбу, бедности талантом, слабости и вечной необходимости смотреть на все чужими глазами, а второй делал все, чтоб показать людям их силу, гордую самостоятельность, право на величие собственной мысли… Наконец, гордое право на свою собственную дорогу, по которой ты идешь, не ожидая награды, – просто так, потому что ты человек и ощущаешь и необходимость думать самому и идти самому. Потому что тебе стыдно делать иначе. Потому что ты просто не представляешь, как это так «иначе»? Потому что ты не быдло, чтоб идти туда, куда ведут, а царь природы. Не «царь польский, великий князь финляндский», а царь вселенной… И потому имеешь право сам смотреть на все, сам щупать, сам взвешивать… Вот так… Поэты, если они настоящие поэты, тоже историки. И не могут быть иными. Историки мысли, историки истины. И потому в историков стреляют чаще, чем, скажем, в членов Сената.
Виктор вдруг прервал себя и задумался. Потом хитровато улыбнулся.
– История… Мне кажется, против нее больше всего вопят те, кому невыгодно, чтоб люди разбирались в сегодняшнем дне…
Обаяние этого человека было таким, что Алесь вдруг подумал, не стоит ли ему в университете, кроме филологии, заняться еще и историей. Пожалуй, так и надо будет сделать.
Мысли, мысли…
Алесь думал о своем будущем много. Юридический его не привлекал: какому праву могут научить в стране бесправия? Допустим, на факультете преподают такие величины, как Утин, будут преподавать с этого года люди, о которых много говорят в последнее время, – Кавелин и Спасович. Кавелин будет говорить о гражданском праве в то время, когда в государстве нет граждан, а есть обыватели. Утин будет сравнивать законодательство империи с законодательством других стран. В то время, когда всем известно, что законов от «Перми до Тавриды» нет, а вместо них есть полицейский произвол.
Справедливость человек должен чувствовать сердцем, а не с помощью законов. Статистика и политэкономия были чрезвычайно интересны, но кто позволит честно подсчитывать голодных и раздетых?
– Где вы? – спросил Виктор.
– Думаю о своем пути. Понимаете, люблю словесность, люблю филологию. Охотно пошел бы туда. Но ведь я тоже современный человек. Знаю, людям сейчас нужны физиология, ботаника, химия, медицина. Нужна практическая деятельность…
– Чепуха, – сказал Виктор. – Хороший филолог лучше плохого медика. Зачем же вам переть против наклонностей? Человек должен заниматься своим делом с наслаждением.
– Но польза…
– А что польза? Что, может, у нас есть лишние филологи? Вы какие языки знаете?
– Белорусский, русский, польский (последние два не так хорошо). Ну, еще французский, немецкий – эти почти как свой, родной, значительно хуже английский, итальянский – чтоб читать.
– И он еще думает! Лягушек он будет требушить с таким багажом! Смешно! Да вы понимаете, какую пользу вы можете принести нашему языку?
– Я и сам думал, – сказал Алесь. – У нас нет ни словаря, ни работ по языкознанию, а также по древней и современной литературе. Но у меня, видимо, не будет времени, чтоб изучить все это.
– У всех не будет времени, – сказал Виктор. – И все же начинать надо. Умирать собирайся, а жито сей… – И вдруг перешел на «ты». – Я тебе свой словарь архаизмов отдам. Все, что выписал из грамот. Девять тысяч слов уже есть… Университет тебе даст – плохую или хорошую, не знаю – систему. Постарайся приблизиться к Измаилу Срезневскому, профессору. Исключительный филолог, верь мне. Да он и сам от тебя не отстанет. Много, думаешь, образованных людей, что так по-белорусски шпарят? Единицы. А ты вон просто, как соловей, на нем поешь. Аж зависть берет… Ну, а Измаил Иванович насчет новых знаний просто змей.
Встал.
– Сразу же и берись. Большое дело сделаешь. А то кто наше слово от плевков отмоет, кто докажет, что оно должно жить, кто правдивым словарем форпосты его закрепит, чтоб не забыли внуки? Кто сокровища соберет? Литература для них, видите, чепуха!
– Ты прав, Виктор, – тоже перешел на «ты» Алесь. – Меня и, скажем, испанца может объединять только словесность… Значит, язык, изящная словесность, поэзия, музыка, все такое – это не побрякушки, а средство связи между душами людей. Высшее средство связи.
– И вот еще что, – сказал Виктор. – Ты человек начитанный, знаешь много. Тебе будет легко. Ты попытайся записаться сразу на два факультета и за два года их окончить. Скажем, на филологический и, если так уж хочешь, на какое-нибудь естественное отделение.
– Я думаю, лучше будет так: два-три года я буду заниматься смежными предметами. Скажем, филологией и историей… А потом можно заняться и природоведением.
– А что? И в самом деле. А осилишь?
– Осилю. Надо.
– Ой, братец, как еще надо! Как нам нужны образованные люди! Куда ни посмотри, всюду прореха. А по истории у нас здесь совсем не плохие силы. Благовещенский – по Риму. Павлов – по общей истории. Говорят, по русской истории будет Костомаров. Стасюлевич – по истории средних веков. Ничего, что самое кровавое время. Зато не такое свинское, как наше. Да и Михаил Матвеевич либерал. Беларусью интересуется, потому что происхождение обязывает.
Загорелся:
– Ты человек не бедный, ездить можешь. Это тебе не во времена Радищева. Дорога до Москвы – всего ничего. Можешь ездить туда и Соловьева слушать. Не на каждой же лекции тебе тут сидеть. Фамилии всех, к кому на лекции ходить не стоит, прочтешь в «Северной пчеле». Кого они хвалят, тот, значит, и есть самое дерьмо. Значит, решили. Лягушек пусть другие препарируют. Твое дело – начать борьбу за слово. Словарь. Литература. Язык. Для всех, кто в хате без света. При лучине.
– Страшновато.
– Ничего, выдюжишь.
На лестнице послышались шаги. Лицо Виктора расплылось в плутоватой улыбке. И улыбка эта была такая детская, что он показался Алесю юнцом, которому только дурачиться и озорничать.
– Идут, – сказал Виктор. – Прячься.
Алесь стал за дверь.
Топот приближался. Алесь видел деланно безразличное лицо Виктора.
Вошел Кастусь с друзьями.
– Так, – сказал Кастусь. – Достал пятьдесят копеек, да вот хлопцы голодные.
– Ясно. – Виктор почесал затылок. – Хорошо, сейчас подумаем, что можно на это добыть.
И вдруг как бы вспомнил:
– Кстати, Кастусь, тут к тебе какой-то человек заходил. Франт такой, манерник, фу-ты ну-ты! Поспорили мы тут с ним. Так он вместо ответа использовал последнее в полемике доказательство – плюнул мне в голову вишневыми косточками, да и дверью хлопнул.
– Вечно ты так с людьми, – сказал Кастусь. – Что, правда, плюнул?
– Чтоб мне родины не увидеть!
– Ч-черт! Ты хоть фамилию его запомнил?
– Да этот… Как его?… Ну-у… Заборский? Заморский?… Загорский, вот как! Сказал, что ноги его больше здесь не будет.
Кастусь сел на стопку книг.
– Виктор… Ты что же это наделал, Виктор?
– А что? – сказал Виктор. – Подумаешь!
Алесь вышел из-за двери и стал позади Кастуся.
– Да иди ты к дьяволу! – взорвался Кастусь.
– Сейчас, – сказал Загорский.
Кастусь обернулся и не поверил глазам. Хлопцы хохотали. Калиновского словно подбросило.
– Алеська! Не ушел! Алеська!
Они так колотили друг друга по плечам и спине, что эхо раздавалось.
Хлопцы смотрели на них и улыбались широко и искренне. Лишь у одного, высокого и худощавого шатена, улыбка была какой-то снисходительной. Улыбался, словно делал одолжение.
– Ой, хлопцы, – спохватился Кастусь, – что же это я?! Знакомьтесь. Это по-старому князь, а по-новому гражданин Загорский. Зовут его Алесь. Хороший, свой хлопец. Поэтому все вы к нему должны обращаться на «ты». И ты, Алесь, о «вы» забудь. Французятину эту прочь. Мы здесь все братья.
Первый, протягивая руку, сказал по-мужицки:
– Фелька Зенкович. Из университета. Дразнят Абрикосом, – виновато улыбнулся он. – Конечно, не в глаза.
– Не буду, – сказал Алесь.
– И не советую, – сказал Виктор. – Он у нас горячий.
Второй юноша еще тогда, когда молча смотрел на встречу друзей, обратил на себя внимание Алеся. Чистое, строгое лицо, суровое и мрачноватое с виду.
– Я из Лесного института, – представился он. – Мое имя Валерий Врублевский.
По-русски он говорил с заметным польским акцентом.
– Лесничим будет, – с иронией вставил Виктор. – И знаешь, Алесь, почему?
– Почему? – мягко спросил Валерий.
– Он вследствие ограниченных умственных способностей из всего «Пана Тадеуша» кое-как понял только эти три строки:
