Елена Хаецкая - Атаульф
После опять Сванхильду на руки взял и дальше пошел.
Почти все дома в селе сгорели и курились дымком. Гупта сопел и ворчал, что воздух в селе испортили. И что поправить бы воздух надо. При этом Гупта испускал ветры и шумно хохотал. И наклонившись, бородой щекотал Сванхильде щеку и спрашивал ее:
— Что, коза, нравится?
А я смеялся.
Против дома Гизарны лежали трое — Оптила, сын хродомеров и двое рабов хродомеровых, Скадус и Хорн. Земля под ними была темная. Напротив них, прислоненные к плетням, сидели, скрестив ноги, трое мертвых чужаков. У одного лицо было сплошь кровью залито. Перед каждым из мертвых чужаков стоял горшок с кашей и пиво.
Оптила лежал на спине, одну руку широко откинув в сторону, другая примостилась на груди. Он будто спал, широко раскрыв во сне рот. Только глаза слепо смотрели и не видели.
— Ай да старейшины в селе! — закричал Гупта, негодуя. — Гостей назвали, а сами перепились! Гости сидят, скучают, кашу есть не хотят! Как тут пировать, коли хозяева спят, упившись и обожравшись! И воздух нарочно испортили, из озорства пьяного, чтобы Богу Единому досадить! А потом уснули! Разве так гостей принимают? Гость приходит от Бога Единого. Ай да старейшины! Обидеть Бога Единого удумали! Ай да село!
И видел я, что прав Гупта: и вправду испортили воздух в селе, чтобы Богу Единому досадить! Понимал я и то, что негодный старейшина Хродомер. Разве так делается? Гостей назвал, а сам в нору полез.
Ну ничего, мы с Гуптой да с Богом Единым наведем здесь порядок.
У Валамира в воротах тоже мертвый чужак сидел с пивом и кашей. И у Агигульфа-соседа двое таких сидели.
На нашем дворе воздух был хоть топор вешай, и тоже гости сидели — трое. И от обиды угощаться не хотели. А перед ними отец мой Тарасмунд развалился, забыв свой долг хозяйский. И стыдно было мне за наше село. И заплакал я от стыда.
Гупта же повернулся ко мне и сказал:
— Ты не плачь. Но сам так не делай, как отец твой.
Я так рассердился на моего отца, что отвернулся и не стал на него смотреть.
А Гупта понес Сванхильду мимо гостей. Гости же глядели прямо перед собой, от оскорбления окаменев и не желая с нами говорить. Гупта шел туда, где прежде наш дом стоял. Теперь там было длинное черное пятно-пепелище, где сочились дымком длинная продольная балка и дедушкины боги, торчащие из пепла как три обгоревших пальца.
Гупта своими босыми ногами встал на золу и, как был, со Сванхильдой на руках, и стал что-то высматривать, бормоча:
— Где же мамка-то наша? Где она прячется? А, вот она, легка на помине! Хороша! Отпустила дочку бегать, а сама тут спит.
Я подошел поближе и тоже ступил на золу. Она была такая горячая, что жгла даже сквозь подошвы. Я увидел, как блеснуло что-то золотое. Это был оплавленный золотой браслет, который Лиутпранд подарил Галесвинте. Обугленная рука выглядывала из-под почерневшего тела нашей матери Гизелы, перебитой балкой почти пополам. Гизела лежала, раскинув руки, будто закрывала собой Галесвинту.
Гупта бережно положил рядом с ними Сванхильду. Она была очень белая, а вокруг все было черным. Одежда Сванхильды стала потихоньку тлеть, волосы потрескивали, скручиваясь по одному. Я изумился: как Гупта босиком стоит на таком жаре и не чувствует его. Я отступил с золы и понял, что едва не обжег себе ноги. И вдруг я снова увидел, что они все мертвы: моя мать и обе мои сестры.
Я перевел взгляд на богов, что поставил дедушка Рагнарис. Отец наш Тарасмунд, хотя и спорил из-за богов с дедушкой, однако после дедушкиной смерти не стал спешить выносить их из дома. Воздух над пепелищем дрожал. И в этом дрожащем мареве плавали черные хлопья. Лица богов были обуглены до неузнаваемости, но я все равно узнавал их: Вотан, Доннар и Бальдр.
Гупта тоже поглядел на них и пропел:
— И боги-то Бога Единого славят: у-у-у! у-у-у!
И снова принялся бродить вокруг, что-то бормотать себе под нос невнятное и гудеть, как огромный майский жук.
А я все смотрел и смотрел на богов. Мне чудилось, что черных хлопьев в дрожащем воздухе становится все больше и больше.
Гупта вновь начал гудеть и жужжать, то выше, то ниже. Звук то приближался ко мне, то снова удалялся. Постепенно я перестал его слышать.
Вокруг все начало темнеть. С каждым мгновением становилось все темнее, хотя до этого казалось, что темнее уж некуда. Но чернота не иссякала. Ее было очень много и в конце концов она заполнила весь мир.
И снова, как вчера, была ночь и был туман. Но я видел сквозь ночь и сквозь туман. И снова видел двух всадников, что ехали через село, когда я стоял у ворот и грезил о золоте туманных карликов. Только сейчас я хорошо видел, что это были вовсе не Гизарна и Теодагаст. И подивился я собственной глупости: как я мог не приметить этого вчера? Миновали они дом Теодагаста, затем дом Гизарны, будто это были вовсе и не их дома. Правда, конь повернул было к дому Гизарны и хотел войти во двор, но всадник потянул поводья и миновал эти ворота. Неспешно прошли они вдвоем через все село, все высматривая и примечая — все, что можно было высмотреть в тумане. А после, миновав хродомерово подворье, скрылись.
И захотел я узнать, где же Теодагаст и Гизарна. И тотчас увидел их. Они лежали к югу от села, за дальними выпасами, раздетые. Я увидел, как погибли они, сраженные стрелами.
И вновь увидел этих двух всадников, которые надели на себя их одежду и взяли их коней. Снова ехали они через село, но теперь я знал, какого напряжения стоило им так спокойно ехать через село. Вдруг я понял, что у меня сводит челюсти, так сильно я сжимаю зубы. И узнал я, что среди своего народа это были великие воины.
И еще я понял, что Теодагаста с Гизарной никто не похоронит. Их обглодает ветром и занесет землей.
И снова видел я, как Теодагаст и Гизарна возвращаются домой из дозора, весело переговариваясь между собой. Они говорили о свадьбе Лиутпранда с Галесвинтой и смеялись. И вдруг в горле у Гизарны выросла стрела. И захлебнулся Гизарна смехом и стал валиться с седла. А Теодагаст пал на гриву лошади и пустил ее в галоп. Тотчас же из-за взгорка выскочили два всадника на низкорослых лошадках — будто из-под земли они вынырнули — и понеслись за ним, высоко поднимаясь в стременах и на скаку пуская стрелы. Две стрелы настигли Теодагаста.
Те, что убили его, смеялись. Я видел их лица — не поймешь, людские ли это лица или же морды животных, плоские, как сковородка, с вдавленной переносицей, вместо глаз — прорези, черные волосы в косицы заплетены. Личина, в какой кузнец на празднике скачет, Вотана славя, — и та краше.
Видел я, как из тумана к ним подъехало еще несколько человек. Один был такой же страхолюдный, двое же других с виду как мы. Они коротко переговорили. Страхолюдины смеялись, щеря зубы.
Теперь я видел, что туман, в тот вечер окруживший село плотным кольцом, был населен воинами и конями. В тумане все непрерывно шевелилось, переходило с места на место, ждало, исходя нетерпением. Не решаясь броситься на лакомый кус вслепую, отправили чужаки двоих подъезды к селу разведать. Облачаясь в снятые с убитых одежды, скалились и смеялись два отважных воина, опасность предвкушая.
Я знал, что они оба и сейчас живы. Они мне нравились. Сейчас я был рад, что мы их не раскрыли.
Но мгновение спустя я горько пожалел об этом, ибо увидел, как падает под ударом меча мой отец Тарасмунд. От ненависти к этим двум дерзким воинам губы мои онемели.
И вдруг все вокруг озарило пламя. Огонь взвился к небу и, ревя, стал пожирать дерево и ночь, плоть и туман. Все, к чему он прикасался, становилось огнем. Мой брат Гизульф выбежал из горящей конюшни, где бесновался конь дяди Агигульфа, и за его спиной обрушилась крыша. Во дворе неподвижно лежал Тарасмунд. Неподалеку от него шевелился чужак. Тарасмунд убил под ним коня. Теперь чужак выбрался из-под конской туши, но видно было, что у него сломана нога.
Гизульф метнулся от конюшни к Тарасмунду, но, не добежав, сильно зашиб ногу о камень, который лежал у нас на дворе. Сколько раз дедушка Рагнарис ругал дядю Агигульфа, чтобы тот убрал этот камень — да так все и осталось без толку. Валун этот был размером с двухмесячного щенка Твизо.
Гизульф запрыгал на одной ноге, кривя лицо. И вдруг выхватил этот камень из земли — с нежданной легкостью — и захромал в сторону чужака. Чужак понял, что сейчас его убьют, и замер, глядя Гизульфу в глаза. Гизульф только раз глянул на него — ему хватило, чтобы переполниться яростью. Поднял камень над головой и с силой обрушил чужаку на вторую ногу. Я увидел, как широко раскрылся в крике рот чужака, но крика не услышал. Все перекрыл рев пламени. Гизульф обернулся (и я обернулся вместе с ним) — и мы увидели, как упала крыша дома, погребая под собой нашу мать Гизелу и нашу сестру Галесвинту.
Несколько мгновений Гизульф, полуоткрыв рот, смотрел, как пламя пожирает наш дом. Затем в растерянности оглядел двор, будто искал старших — дедушку, отца, дядю Агигульфа. Но не было старших, кроме Тарасмунда, а Тарасмунд был мертв.
