Андрей Упит - На грани веков
— И от таких предателей вы еще ждете спасения?
— А вы, может, от бога? Тогда долго ждать будете, хоть вы теологию изучали и лучше знаете, как взывать к нему о помощи.
Он замолчал и начал осматриваться. Если приподняться, то можно оглядеть небольшой кусок дороги. Длинная вереница едущих навстречу остановилась у обочины. Сиверс шепнул:
— Это мои люди, сено возят. Увидим, что они станут делать…
И он откинул голову так, чтобы солома не закрывала рта, чтобы можно было крикнуть, если те попробуют что-нибудь предпринять.
Но те ничего и не собирались предпринимать, а слезли с телег и стояли, сняв шапки, даже кнуты положили. Кое-кто из последних в ряду разглядел того, кто растерянно подымал из соломы голову. Но то, что отразилось на их лицах, никак нельзя было назвать желанием броситься на помощь, даже сожалением, скорее, на них появилось выражение той же ненависти, что гнала атрадзенских мужиков к телеге с кучером. А когда пленники проехали, послышался ликующий крик:
— Нашего барона увозят!
С проклятьем Сиверс снова опустил голову на солому.
Уже смеркалось. Проехали чудесным сосновым бором, вдали переливалась красная от заката Дюна. Затем поднялись на взгорье, где распластались обширные ленневарденские поля с далеко раскиданными друг от друга дворами мужицких хозяйств. Где-то далеко-далеко сверкнул огонек — видно, кто-то у открытого окошка засветил лучину. У обочины еще дымился оставленный пастухом костер. Великая тишина опустилась на лифляндские поля в обрамлении черных лесов. Крестьянский люд спал чутким сном, чтобы с рассветом вновь быть на ногах и исполнять тяжелую барщину.
Когда въехали в Кайбалский овраг, Сиверс не мог больше выдержать. Приходилось говорить, чтобы не стонать.
— Что они со мной могут сделать! У меня ничего не нашли, а что в карманах у Шрадера, он мне о том не сообщал. Еще не бывало случая, чтобы лифляндский дворянин не дал ночлега путнику. Гостеприимство с незапамятных времен относится к нашим лучшим обычаям. Даже шведским варварам надо бы это признать. Они прискакали за мной из-за тех двух мужиков. Из-за двух мужиков эта двуногая тварь, которая называется шведским офицером, осмеливается оскорблять родовитого дворянина, заковывать в цепи, связывать, истязать да еще ко всему в навозной телеге везти в Ригу!
— Не говорите так громко, я слышу, этот латыш-драгун кричит там у какой-то телеги.
— Драгун… Я ему в Риге накричу так, что его мужицкие уши оглохнут. Если дворянина обвиняют в чем-либо, так его могут пригласить в суд и там допросить, а не обходиться с ним, как с разбойником и убийцей.
— Но я слышал, что эти два мужика в Берггофе все-таки были убиты.
— Кажется, вы в Германии оставили девять десятых своего рассудка. Если я убиваю свою собаку, которая мне опостылела, то вы скажете: душегубство! Надо соображать, о чем говоришь. Эти лапотники сами были убийцами и с лихвой заслужили, чтобы их убили, как собак. Но я этого не сделал. Два раза я их выпорол, но на это у меня даже по их проклятым шведским законам есть право. Ратфельдер и молодой Дингсдорф выпили немного больше, чем следует.
— Вы, надеюсь, о том не сказали?
— А почему бы мне не сказать? У меня спина не крепче, чем у Шрадера, и в рижской тюрьме валяться за других мне и в голову не приходит. Пускай сами отвечают.
Курт вновь забылся и хотел вскочить.
— За убийство каждый должен отвечать своей головой, а в особенности дворянин. Если бы у него было две, то и двумя. И все же я должен вам сказать, фон Сиверс: никакой вы не фон Сиверс, а отребье! И Шрадер, и вы, все вы — отребье!
— Вы мне за это ответите!
— Плевком в лицо и пинком отвечаю я отребью и предателям.
— Замолчите, болван, или я постараюсь подтянуть ноги и двинуть вам в зубы! Я не стал бы печалиться, если б ваша голова скатилась под шведским мечом.
— И я. Все равно не могу больше жить на свете, который полон такими негодяями, как вы.
Сиверс не смог сдержаться и выкрикнул во все горло:
— Вы сумасшедший! Болван!
Внезапно на его спину обрушился полновесный удар ножнами палаша.
— Замолчи, проклятый немец! Ты тут не в корчме и не в каретнике! Не вопи!
Курт попытался поднять голову.
— Послушайте, солдат, нельзя ли меня переместить в другую телегу? Что вы меня укладываете в одну телегу со свиньями?
— Там тебе и место.
Драгун поехал к следующему возу. Корчмарь прошипел:
— Я больше не могу! Освободите хоть ноги немного!
— Ну нет, дорогой! Больно уж ты быстро бегаешь!
Атрадзенский слуга все еще всхлипывал, тычась носом в колени. Драгун повернул коня и поехал рядом.
— Перестань, старина! Тебе-то чего бояться? Неделю подержат да и отпустит, ты же делал только то, что барон велел. А один ты бы с той девкой не справился: весу-то в тебе не больше, чем в горсти кудели. Неделю посидишь в тюрьме, потом опять пойдешь к своим коровам. Я за тебя словечко замолвлю.
— И правда, барин?
— Что посулю, всегда делаю.
Из соломы возле сидящего высунулось бородатое лицо.
— И за меня замолвите!
— А! И за тебя?! С тобой другое дело! Мы сперва прикажем посчитать, сколько розог досталось атрадзенцам только в нынешнем году. А когда они будут отсчитаны на твоей заднице, тогда поговорим и дальше. С тобой, братец, у нас будет долгий разговор, очень долгий.
Полчаса Сиверс пролежал, стиснув зубы, крепясь и думая о чем-то. Вдруг перевалился на бок. Зашептал так тихо, что Курт мог слышать, а мог и не слышать:
— Фон Брюммер, спите?
Ответа не было.
— Что нам понапрасну вздорить, в нашем положении это же чистая глупость. Во всяком случае, я сам лично очень сожалею об этом, убежден, что и вы также.
Он подождал с минуту, потом продолжал еще тише:
— Я вам должен сказать, но чтобы никто не слышал. До Риги нас наверняка не довезут. Сейчас начнется Кегумский берег — там ждет фон Шрадер с нашими друзьями. У нас так условлено — на случай несчастья. Суток ему вполне достаточно было, чтобы оповестить и собрать их. Я это наверняка знаю! Лес тут большой, в темноте они нападут и перебьют всех этих шведов, те даже мушкеты не успеют сорвать с плеч. Только бы этого чертова латыша не убили, мне его живьем надо. Мне бы его заполучить, я его — кулаками, зубами, ногами!
Он захлебнулся от неудержимого гнева. Поднял, насколько это удавалось, голову и поглядел туда, где за логом вздымалась черная стена леса. Снова прошептал:
— Вы слышите, фон Брюммер? У вас ноги в эту сторону, подтянуть вы их можете — значит, двиньте возницу в спину, чтобы скатился под телегу, как только они выскочат из лесу.
Курт не отвечал, видимо, уснул. Но Сиверс тут же забыл об этом. Телега медленно въехала на высокий берег Кегума. Лес притих, и он тоже ждал, затаив дыхание, а слева внизу сердито грохотала Дюна.
У Сиверса устала шея, в затылке появилась острая боль, зарябило в глазах, в ушах зазвенело; он чуть вскрикнул — ему показалось, что в лесу что-то шевельнулось, что сюда скачут всадники, звенят подковы и оружие. Сердце замерло — сейчас раздадутся клики спасителей, загрохочут выстрелы, шведы покатятся с лошадей, друзья разрежут путы, он схватит этого проклятого…
Но ничего не произошло. Большой лес кончился, выехали на покрытую кустарником низину с полянками и лугами. Кегум, затихший, остался позади. Голова Сиверса упала на солому, и он застонал так, что возница обернулся в темноту — взглянуть на него.
— Не стоните, барин, тут поровнее, меньше трясти будет.
Выехали на Огерскую равнину, дорога пошла песчаная, колеса зашуршали, и верно, больше уж так не трясло.
На скошенном лужке возле сосновой поросли паслись лошади. Пастухи развели костер, веселое пламя озаряло четыре загорелых лица, колени, обтянутые посконными штанами, и босые ноги. Тихонько звучала задорная песня о кауром конечке и шести сотнях, заплаченных за него. Да, они могли петь, их не стронешь с этой земли. Красные сосны сквозь дрему поглядывали на своих знакомцев.
Песня понемногу удалялась, красный отблеск вверху погас. Вынырнули редкие неяркие звезды, навстречу уже тянулись черные тени Огерского бора. Курт закрыл глаза и, стиснув зубы, тихо застонал.
5
Солнце было невысоко, когда Шрадер проснулся в лесу. Ночью он свалился в большую воронкообразную яму, воды там уже не было даже на самом дне, но, когда поворачивался на бок, подо мхом хлюпало.
Он хотел подняться и выбраться из ямы, но все суставы болели, как перебитые, только ползком сумел дотащиться до края ямы.
Старая ель простирала над головой обросшие лишайником ветви. Белка прыгнула выше, присела на мохнатую лапу ели и принялась быстро-быстро лущить прошлогоднюю шишку; легкие чешуйки слетали на землю, одна опустилась Шрадеру на сапог. Сапог грязный доверху, насквозь промок и покоробился, штаны тоже грязные и мокрые. Затем он почувствовал, что весь промок до костей, противно было само прикосновение одежды, холодная дрожь пробегала по всему телу при малейшем движении. На руках засохла грязь и кровь, рукава — сплошные лохмотья. Шея болела и так одеревенела, что не повернуть. Лицо саднило, с трудом поднял руку и провел по нему ладонью, но не мог понять, то ли болезненные бугры на ладони, то ли на щеках. Левый глаз заплыл, осталась только узенькая щелочка. Он хорошо помнил, что ударился о косяк, упав вниз головой в яму погреба у атрадзенской корчмы.
