Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев
— Ну, будет, будет, дорогой. Это ж ваш батюшка, чего ж пужаться-то?
Испуг сынишки несколько огорчил фельдмаршала. «Эким я пугалом стал, надо бы хоть побриться».
Зато дочка порадовала. Отцов палец, видимо, за соску приняла, ухватилась за него, в рот потянула.
— Ишь ты, шустрая, — улыбнулся Борис Петрович.
Девочка засучила ножками, заугукала.
— Признала отца, поди, — молвила льстиво кормилица.
Граф не стал возражать няньке, хотя понимал, что признавать дочке нечего, виделся он с ней, в сущности, впервые после крещения.
Все равно потеплело на душе у старика. Идя к конюшне, думал умиротворенно: «Вот для них жить надо, поставить на ноги. Выйду в отставку, займусь с Петей. Это не дело. Видно, Всевышний не захотел сиротить таких крошек, не позволил помереть мне. В отставку, в отставку».
Бальзамом на сердце была для фельдмаршала конюшня. Ходил от стойла к стойлу, с наслаждением вдыхая знакомые родные запахи. И невольно слезы наворачивались на глаза. Оглаживал крутые шеи любимцев, заглядывал в умные лошадиные глаза, бормотал растроганно:
— Ах ты, разлюбезная моя… Ну что смотришь? Что молвить хочешь? Ах ты, Карька!.. Ах ты, Чубарик!.. Буланушка…
И, как всегда, дивил фельдмаршал конюхов своей памятливостью на лошадей. Всех помнил поименно, узнавал сразу, некоторых даже, в морду не глядя, с хвоста определял по масти.
Больше часа ходил по конюшне. Оттуда отправился в трапезную. Обедал с женой. Та искренне радовалась выздоровлению мужа.
Через неделю велел баню топить. Отправился туда с денщиком Гаврилой: «Хворь выгонять!»
Радовался жизни Борис Петрович, словно внове на свет народился. И вот в один из весенних дней доложили ему, что прибыл к нему генерал-майор Глебов.
— Просите, — сказал фельдмаршал, припоминая имя и отчество незваного гостя. С чем он мог пожаловать?
Щелкнув каблуками, генерал с порога приветствовал хозяина:
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство.
— Здравствуй, здравствуй, братец. Кажись, Никита Данилович? Правильно?
— Так точно, ваше сиятельство, — отвечал с готовностью генерал, видимо польщенный, что фельдмаршал вспомнил его имя.
— Ну и с чем вы, Никита Данилович, чаю, не по-пустому?
— Точно так, Борис Петрович, по весьма важному делу.
— Ну, раз по делу, пройдемте в кабинет.
Лишь в кабинете Шереметев наконец заметил в руках генерала черную папочку, и то потому, что он положил ее на край стола.
Глебов взялся рукой за спинку стула:
— Вы позволите, ваше сиятельство?
— Да, да, да, — отвечал граф, опускаясь в кресло за широким столом.
Генерал придвинул стул к краю стола, сел, развернул папку. Откашлялся.
— Ваше сиятельство, как ни прискорбно, но я должен вам сообщить, что мне поручено государем расследовать донос на вас, поступивший в канцелярию его величества.
— Донос? — удивился фельдмаршал.
— Да, да, ваше сиятельство. Государь велел расследовать и достойно наказать виновных, не взирая на лица и звания.
— И кто же этот доносчик, если не секрет?
— Какой там секрет? Вам, надеюсь, известен полковник Рожнов?
— Еще бы. Он много лет служил у меня. Потом проштрафился, был отдан под суд, лишен звания.
— Государь велел приостановить исполнение приговора в отношении Рожнова.
— Ого! Уж, почитай, два года минуло. Я уж чаял, он давно где-то в деревне хозяйничает, у него, кажется, около сотни дворов. А он, вишь ты, до государя добрался.
— Сами знаете, сколь долог у нас путь бумаг. Государь заинтересовался злоупотреблениями в армии, вот и раскопали донос Рожнова.
— И что же он там на меня возвел злоупотребительного?
— Он пишет, что вы отобрали у него цуг вороных немецких лошадей и аргамака.
— Гм… — хмыкнул Шереметев. — Вот сукин сын! А как вы думаете, Никита Данилович, кто после боя имеет право первым выбрать из трофейного табуна себе коней: фельдмаршал или полковник?
— Видимо, фельдмаршал, — согласился Глебов.
— Ну так вот. Вы и ответили, генерал, на свой вопрос.
— Но он еще пишет, что вы сильно ругались на него из-за каких-то немецких кобыл и силой отобрали их и дорогую сбрую, а потом еще и мстили за это.
— Эх, Никита Данилович, без ругани у нас и пушка не сдвинется. Мало ли кого я ругал, от меня и генералам доставалось. Хотя вру, солдат не ругал почти никогда. А что касается мщения, так это выдумки Григория Селиверстовича, пусть Бог ему судьей будет.
— Но немецкие кобылы были?
— Были.
— И вы их отбирали у него?
— Ну а как вы думаете, Никита Данилович? Если ты взял себе животин, так изволь кормить их, заботиться. А он нахапал, и все. Пусть святым духом питаются. Если б я не отобрал, они б у него передохли все. Вы думаете, он случайно на марше вместо обусловленных приказом двухсот лошадей отобрал у обывателей в три с половиной раза больше? С больной головы на здоровую свалить хочет, мерзавец.
— А как тогда быть со взятками?
— Какими взятками? О чем вы, сударь? — нахмурился Шереметев.
— Вот он пишет, что дал вашему генерал-адъютанту Савелову взятку сорок золотых и немецкого мерина.
— Впервые слышу, — удивился граф. — Я спрошу его.
— Вы думаете, он вам признается? Ему придется ехать в Петербург и там оправдываться перед следователем в присутствии Рожнова.
— Это для меня новость, — признался фельдмаршал. — За что он взятку-то брал? Поди, пишет доноситель-то?
— Пишет, за то, чтоб судили порядочно, без зла.
— Гм…
— Мало того, якобы ваш адъютант требовал еще двести рублей. Но Рожнов не дал и за это вроде пострадал.
— Но судил-то не Савелов. Тут что-то не то, Никита Данилович. Как он мог обещать облегчение по суду?
— Не знаю, ваше сиятельство, но разобраться надо. Где он сейчас? Савелов?
— Кажется, в своей деревне. А что?
— Надо вызвать его и отправить в Петербург. Вы сможете?
— Вызову.
— Я остановился у обер-коменданта Измайлова {274}, ваше сиятельство. Явится Савелов, пришлите его туда.
— А почему у коменданта, Никита Данилович? Там, поди, тесно, становитесь у меня.
— Спасибо, ваше сиятельство. Но я не имею права останавливаться у подследственного.
— У какого подследственного?
— У вас, ваше превосходительство, — встал со стула и захлопнул папку Глебов.
Едва Глебов съехал со двора, как Борис Петрович отправил в деревню с наказом денщика:
— Немедля чтоб Савелов был у меня. Немедленно!
Генерал-адъютант приехал вечером.
— Что за пожар, Борис Петрович?
— Пожар, мил дружок, такой пожар, что у тебя задница задымится.
Рассказав все, что услышал от Глебова, спросил с приступом:
— Признавайся, брал деньги у Рожнова?
— Что вы, ваше сиятельство, как можно.
«Брал, сукин сын, — подумал Борис Петрович, заметив, как блудливо рыскнули глаза у Савелова. — Ну и черт с ним. Пусть запирается, авось отбрешется».
— В общем, так, Петро, тебе придется ехать в Петербург с Глебовым и там перед следствием оправдываться в присутствии Рожнова. Он вроде даже свидетелей приготовил.
— Не было там свидетелей, — брякнул Савелов.
«Проболтался, дурак. Выходит, брал все-таки».
— Ну коли не было свидетелей, значит, и взятки не было, — молвил граф с намеком адъютанту: держись, мол, за одно: не брал. — Ты вот что, Петро. Обратись там к Макарову, секретарю государеву {275}. Вы ж с ним вроде друзья?
— Да, с Алексеем Васильевичем мы смолоду были приятелями.
— Вот его и попроси, он может замять дело. Не дай Бог, дойдет, до кригсрехта, слетишь в рядовые, а то и в Сибирь законопатят.
— Что вы, Борис Петрович, за такую-то пустяковину.
«Опять пробалтывается, окаянный».
— Ты за эту пустяковину забудь. Государь, слышал я, говорил, что ежели человек украл хотя бы на цену веревки, на которой его можно повесить, и то вор, судить, значит, надо. А ты: «пустяковина». Коли не брал, так не брал, на том и стой.
Что и говорить, фельдмаршалу было жаль своего генерал-адъютанта, за многие годы привык к нему, как к сыну, через какие бои, походы и трудности прошли. Спали рядом, ели из одного горшка, случалось, и голодали вместе, от чумы улизнули. И вот те на, из-за какого-то Рожнова следствие, а там, не дай Бог, суд. Государь в таких делах стервенеет, запросто и повесить может, не зря ж про веревку обмолвился.
Жалел фельдмаршал генерал-адъютанта, а по отъезде Глебова пришлось забеспокоиться и о себе, так как, уезжая, Глебов затребовал книгу о пожаловании недорослей в офицеры{276} и об отпусках офицеров на побывку. И увез ее с собой в Петербург.
И понял Шереметев, что дело принимает серьезный оборот. Надо как-то оправдаться. Написал письмо царю с просьбой приехать и оправдаться. Ответа не получил.
