Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
— А в нашей обители, — продолжал Пысой, — с той поры обычай заведен: за трапезой, перед тем как подается последнее блюдо, звонят в колокольчик, все встают и читают краткую молитву: «Молитвами святых Отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас».
— Зело говорлив ты, — поморщился Василий Дмитриевич, раздражаясь по непонятным ему самому причинам. — Пойдем к ним, к старцам, найдешь дорогу?
— А то-о!
Василий Дмитриевич повелел всей своей свите, даже и ближним боярам, ждать его в монастырском дворе.
Вдвоем с Пысоем они пошли по узенькой тропинке в раменный лес. По дороге Пысой сообщил, что Андрей жаловался ему, будто утомлен уж постами и молитвенными бдениями, «а дух его не только не укрепляется и не светлеет, но изнурен и день ото дня хуже. Уж и сон отдохновенный какую ночь вовсе не приходит, и от пищи отвращаются уста, хотя глад сосет, яко змей, в утробе сидящий.
— А ты, я вижу, ничего?
— Не, я терпеливый.
Пыска радовался весеннему утру, называл по голосам птиц, заговаривал с белками, а те, будто понимали его, вставали на задние лапки и прислушивались к его голосу.
— Пыска, ты ведь тоже, как Никон да как сам Сергий преподобный, исихастом, молчальником зовешься?
Он засмеялся:
— Какой я молчальник… Богу уж надоел, наверное, все время с ним разговариваю, трощу ему то то, то это. Пра, надоел! Это с людьми я молчальник, да и то если что пустое молвить.
— Значит, если думы у тебя, уже не молчальник?
— Похоже, так, — неуверенно согласился Пысой.
— Значит, чтобы и не думать совсем? — допытывался Василий Дмитриевич.
— Тверди: «Господи, помилуй!» — и все. А того лучше — к Троице Живоначальной: к Богу-отцу, высшей силе, к Богу-сыну, полноте всезнания, к Богу-духу святому, первой любви…
Василий Дмитриевич слушал Пысоя, узнавал и не узнавал его: нет, он не блаженный, он не хилый, ничего — он здоров, деятелен, свеж, голос звучный, часто, забывшись, начинает петь. И скрытный, однако, словно бы и не знает ничего про Живану… А может, правда не знает?.. Так пусть узнает! А то — ишь, какой безмятежный да благостный… И великий князь спросил с плохо скрытым злорадством:
— А где твоя невеста-то теперь, знаешь ли?
— Не моя она… И — не твоя! — ничто не дрогнуло ни на лице Пысоя, ни в голосе не прорвалось. — Невеста она Христова, в монастыре твоей матушки, княгини великой Евдокии Дмитриевны[126]. Во-он смотри, крест как жарко горит на солнце. Это та часовня, там и старцы с братом Андреем. Трое их там. А в Священном писании говорится, что Господь находится там, где трое соберутся во имя Его[127].
— А если четверо? Почему они тебя с собой не взяли?
— Велели дров наколоть, посуду еще раз в ручье промыть, то есть освежить, сварить кашичку жиденькую.
— Ты все сделал, что велели?
— Нет. Ты же позвал. Успею.
— А ну как не успеешь? Отправляйся назад, я один пойду дальше.
12Пысой засвистел иволгой и скрылся за кустами.
В самое время спровадил Василий Дмитриевич своего веселого попутчика: впереди слышались негромкие голоса, потрескивал сушняк под ногами неторопливо шедших по лесу людей. Ну да, это они. Епифаний из Троицкого монастыря и Кирилл из Белоозерья — два прославленных и высокочтимых уже на Руси духовных лица, а меж них идет Андрей в простой иноческой рясе. Он что-то рассказывает дивным старцам, то смеясь, то, кажется, искажаясь гневом. А они слушают его, перебирая четки, то тихой улыбкой отвечая на Андреев смех и склоняя в согласии головы, то вспыхивают гневом ли, отчаянием ли, строжают лицами и вопрошают тревожно.
О чем же так говорит Андрей с умудренными духовниками и что такое те ему говорят, что Андрей слушает их, обхватив подбородок ладонями и полыхая лицом? Видит Василий Дмитриевич ревнивым глазом, что происходит у них что-то важное, значительное, а что именно — не понять, ни слова не расслышать. Особенно испытующе вглядывался в лицо Андрея: вот побледнел он… опустил глаза… смотрит с напряжением… теперь — счастливо… вопросительно… кажется, страдальчески, да, да, знакомый излом бровей длинных, кажется, пальцы ломает с хрустом… А Епифаний-то, Епифаний-то Премудрый — тоже совсем забылся, машет четками над головой, ну и ну!
Василий Дмитриевич собрался было окликнуть приближавшихся к нему святых отцов, но решил затем подождать, прислушался, по-прежнему таясь за терновым кустом. Стали доноситься голоса все отчетливее, все громче:
— Уж третья тризна его минула, никто, опричь тебя, не дерзнет облик старца пречудного запечатлеть, ты один и грамоте уразумей, и в приближении с ним долгие лета пребывал, — увещевал Кирилл, а Епифаний отвечал, и сомневаясь, и колеблясь, и решаясь:
— Как могу я, бедный, в нынешнее Сергиево время по порядку написать сие житие, рассказать о многих его подвигах и неизреченных трудах? Что подобает первым вспомнить? Или какой довольствоваться беседой в похвалу ему? Откуда взять умение, которое укрепит меня к такому повествованию? — слышались в его словах и глубокая тоска, и истинное преклонение перед величием жизненного подвига первоигумена Руси.
— Первым надобно вспомнить о том, что удостоен был Сергий наш созерцать мир вечного света, видеть свет безначального бытия, — уверенно подсказывал Кирилл, а Андрей переводил молча взгляд с одного старца на другого, напряженно вслушивался в их разговор.
Епифаний соглашался:
— Да, истинно так. Он первый из русских молитвенников удостоился явления самой Божией Матери. Завидую я троице мистической — ученикам Сергия, удостоенным быть свидетелями неизреченного видения, — келейнику игумена Михею, инокам Исаакию и Симону. Исаакий и Михей своей кончиной упредили Сергия и были связаны обещанием молчания до его смерти, но от Симона узнал я многое о тайнах, оставшихся неведомыми для остальных монахов.
— Поведай, отче! — попросил робко Андрей и воздел руки словно для молитвы.
Они близко подошли к озеру, их уже и видно стало плохо за прошлогодним камышом. И голоса долетали приглушенными. Василий Дмитриевич в нетерпении обежал лесную кулижку и притаился в кустах на другом берегу озера. Боясь быть обнаруженным, не высовывал головы из тальника. Вода тихая, все в ней отражается — подойдут, он увидит их, как в зеркале, и разговоры опять будет слышать: озеро узенькое.
Верно рассчитал: в светлом зеркале — тонкие фигуры старцев и Андрея, даже видны их длинные волосы, болтающиеся руки, которые тоже кажутся очень длинными; и слышно стало, что говорят. Каждое слово по водной глади долетало теперь очень внятно.
— Сергий с келейником вдвоем были, когда голос раздался: «Пречистая грядет». А затем озарил их свет ослепительный, ярче солнечного, и он увидел Царицу Небесную с апостолами Петром и Иоанном, блистающими в несказанной светлости. Сергий пал ниц, не в силах вынести этот свет. Пречистая прикоснулась к нему руками своими и сказала: «Не ужасайся, избранник Мой. Я пришла посетить тебя. Услышала молитвы твои об учениках твоих, о которых ты молишься, и об обители твоей; не скорби более, ибо отныне она всем будет изобиловать и при жизни твоей и по смерти твоей. Неотступна буду я от обители твоей».
Все трое, дойдя до песчаной отмели озера, неспешно развернулись, стали удаляться прочь, так что Василий Дмитриевич уж больше не мог слышать их беседы. Подумал, не обежать ли снова вокруг, но по зрелом размышлении решил, что они сами скоро должны вернуться, и не ошибся. Снова услышал их говор, но занимало их что-то уж другое, не о Сергии беседовали они уже:
— Так верно… В переводе с греческого значит: «Ты еси…»
— Я видел эту надпись в Дельфах. Вырезана она на Аполлоновом храме — храме Бога жизни и счастья; однако что же означает она?
— Возьми Плутарха «De Eiapyd Delpos»… Вера сокровенная, заветное чаяние человека…
— Дивен Бог во святых Своих…
— Нет, все-таки, видно, о Сергии речь… Да, верно, о нем.
— Григорий Синаит — да, его мистицизм, словно лесной пожар, выйдя с Афона, охватил греко-славянский мир. Но Сергий — нет, он николи не был исихастом.
— Как, отче? — снова воздел Андрей молитвенно руки к Епифанию.
— Да так, — отозвался вместо Епифания Кирилл. — Взять хоть отношения Сергия с великими князьями. Мог ли исихаст…
— …Устав студитский ввел в обители…
— А видение Божией Матери и апостолов!..
Обрывки разговора хорошо слышал великий князь, но всего понять в их беседе не мог. Да еще ходят так споро, ровно куда опаздывают.
Тут птаха пискнула рядом, возмущенно с куста на Василия Дмитриевича заругалась, крылья вспушила: он на ее гнездо чуть не сел. Великому князю смешно: такая кроха, а тоже свое право отстаивает и о детках печется. Потом глядь на озеро: что такое? Разбилось зеркало, пошли кругами волны мелкие, перебивая друг друга, рябыми стали отраженные небеса, изломались кусты, раздробились зелеными осколками седые склоненные ветлы. Великий князь на живот лег, осторожно продвинулся, глаз любопытный, можно сказать, силком просунул промеж травы — и что же? Господи! Кто поверит, если рассказать? Епифаний, прозванный Премудрым, и Кирилл, добродетель и справедливость земная, четки святые на ветку повесили, каменцов озерных насобирали и давай их по воде наискосяк пускать!..
