Алексей Разин - Изяслав
Женщины не пошли через мостик в церковь, или, точнее, в монастырь, а повернули налево. Когда они спустились с горы, им открылся восхитительный вид. Внизу блестела серебряная гладь воды, окружавшая островок, на котором красовалась Китайская пустынь. Чистая и спокойная поверхность воды, убранная зелёным венком побережных лоз, отражала неприхотливое строение монастыря и дома посадников. Вокруг пруда, на равных расстояниях, высились большие холмы, поросшие столетними дубами, клёнами и чинарами. Глядя на спокойную поверхность воды, можно было подумать, что эти дубы, клёны и чинары развесила в серебристой бездне пруда чья-то невидимая рука.
Обе женщины шли довольно медленно. Старая Добромира часто садилась на траву и отдыхала.
— Ну, теперь уж недалеко, — сказала она, подходя к лужку и усаживаясь на траву. — Я здесь посижу, а ты поднимайся по этой тропинке в гору… и на другой стороне ты найдёшь пещеру.
Люда отыскала указанную ей пещеру и, войдя в неё, пошла по длинному, узкому коридору. Сначала ей освещал путь дневной свет, затем, по мере того как она удалялась от входа, свет стал меркнуть, и вскоре сделалось совсем темно, точно ночью. Ей было страшновато, но она продолжала идти… Наконец за очередным поворотом коридора она заметила красный огонёк, который по мере её приближения делался светлее и ярче. Над ним поднимался черно-бурый дым, колыхавшийся в воздухе.
Но вот она упёрлась в конец пещеры. Он оказался небольшой квадратной келийкой. В одном конце, на возвышении, стоял глиняный светец, фитиль которого горел красным пламенем. С другой стороны она заметила глубокую нишу наподобие высеченного гроба. Внизу этой ниши, на твёрдой глиняной земле, она увидела начертанный крест, а над ним надпись:
«Крест Спасителя, спаси мя!»
Под этой надписью находилась другая, сделанная кириллицей: «Гробница раба Божия Иоанна». На этой же стене, сбоку, была другая надпись, выполненная теми же буквами: «Много пострадал я, Господи! Упокой мою душу». У изголовья этой гробницы, в которой добровольно сокрылся живой человек, на дубовом пне лежало житие святых отцов печерских и несколько ломтей чёрного хлеба, который приносили окрестные жители пустыннику.
В пещере не было никого, так как живший в ней аскет пошёл по воду.
Людой овладел страх. Она хотела вернуться, но услышала позади себя чьи-то приближавшиеся к ней шаги.
Шаги стихли вблизи неё, но она не посмела оглянуться. На пороге пещеры остановился пустынник с кувшином в руке, бедном монашеском одеянии. Люда поборола страх.
— Отец! — обратилась она, робко повернувшись к монаху и порываясь встать перед ним на колени, однако едва она взглянула на него, как вдруг закрыла лицо руками и жалобно простонала:
— Господи! За что Ты меня так жестоко наказываешь? — И упала без чувств к ногам пустынника.
Это был Вышата.
Он приподнял её и привёл в чувство водою, которую принёс в кувшине, и сам стал перед нею, безмолвный и белый, как мрамор. Люда не смела взглянуть на него. На её искажённом и побледневшем лице не оставалось уже признаков жизни. Одно страдание отражалось на нём. В свою очередь Вышата обнаруживал беспокойство…
До этого случая он думал, что сумел залечить разбережённые раны, примириться с Богом, но теперь убедился, что не так легко потушить сердечный огонь, который его сжигал.
Тем не менее он овладел собой, стараясь заглушить в себе чувство прежней любви.
— Бедная сестра! — взволнованно отозвался он. — Чем я могу тебя утешить? Поищи сама утешения у того источника, из которого пьют все жаждущие мира. Господь ниспосылает нам судьбу, и в Господе нашем это утешение. Он привёл меня сюда и указал на ничтожность всего мирского. Моё сердце было преисполнено гордости и греховными помыслами, и вот, смотри, где я похоронил их… Что делать?.. Не моя была тут воля. Я победил сильнейшую страсть, победил самого себя и здесь, в этой келийке, в которую никогда не заглядывает дневное светило, нашёл душевное спокойствие.
Люда, вся дрожа, слушала Вышату, тогда как бывший тысяцкий приподнял руку, сложил персты и осенил её крестным знамением.
— С Богом, сестра! — произнёс он…
Когда Люда ушла, Вышата упал на колени перед изображением креста, который он сам начертил при входе в пещеру, и начал молиться и плакать…
После продолжительной молитвы он поднял глаза к небу тусклый свет лампады освещал слова, начертанные над крестом; он прочёл их вслух, после чего встал и глубоко вздохнул.
Между тем Добромира ждала.
Люда, выйдя из пещеры, увидела Добромиру и со слезами бросилась ей на шею.
— Ах, мамушка! — воскликнула она. — Ведь это он, Вышата, кается за мои прегрешения.
Добромира знала, что Люда увидится с Вышатой. Исповедуясь у отца Еремия, она узнала от него, где Вышата, и ей в голову пришла мысль свести их в последний раз в жизни. Старухе думалось, что молодой боярин простит любовь Люды к королю и бедная дочь воеводы Коснячко полюбит того, кто когда-то был другом её семьи, и окончатся страдания обоих. Но она ошиблась. Вышата не пожелал вернуться в мир…
Солнце уже клонилось к вечеру, когда Добромира с Людой спускались под гору, выбираясь на дорогу к Красному двору. Вся долина, лесные холмы, как равно и лозняки, серебристая вода озера и монастырь были погружены в вечернюю тишину. Только у Люды не было спокойно на сердце, потому что змея воспоминаний сжимала её кольцом и высасывала кровь.
Когда они удалились от монастыря достаточно далеко, Люда печально сказала:
— Вот, видишь, мамушка! Он нашёл спокойствие в пещере. А где же я его найду?
Скоро обе исчезли на узкой лесной тропинке.
Люда не догадывалась, что эту встречу её с Вышатой устроила Добромира. Она приписывала это простому случаю, который, однако же, перевернул всё её существо и заставил её дрожать при виде суровой действительности. Проснувшаяся мысль, как разбережённая и вновь открывшаяся рана, отозвалась в сердце. Она невольно обратилась мыслями к счастливым и спокойным дням, к оставленному дому своего родителя, и снова острая тоска сжала её сердце. Она затосковала по своей светёлке в отцовском доме и по саду, в котором первый раз увидела своего суженого.
— Послушай, мамушка, — обратилась она к Добромире, — не пора ли нам проведать наш дом?
Мамка обрадовалась.
— Пора, моё дитятко, пора…
В тот же день обе пешком пошли в город.
Ещё солнце не успело взойти, как они подошли к калитке двора. Хотя они не сказали ни слова друг другу, их печальные лица обнаруживали их мысли. С бьющимся сердцем Люда открыла калитку и дрожащей рукой толкнула дверцу. Заржавевшие петли заскрипели, отзываясь глухим стоном, и обе женщины невольно вздрогнули.
Вот они уже во дворе. Везде пусто, глухо, печально. Нет даже собаки, которая в былое время с нетерпением ожидала прихода Люды и Добромиры; даже собака оставила дом, над которым тяготело несчастье. Кто-то приютил её и теперь кормит своим хлебом, а собака служит чужому, забыв о своих хозяевах.
Двор зарос крапивой, она зеленела и у частокола, сделанного из дубовых брёвен. По соседству с крапивой разрослась белена, рядом с нею возвышались кусты тощей полыни; тут же, посреди двора, вольготно разрастались кусты коровяка, или царского жезла, и бодяги. Тропинку, ведшую к дому, заполонил подорожник. Словом, везде были видны следы запустения.
Обе женщины поднялись на рундук, занесённый песком, набившимся во все щели; отовсюду повыползали тощие, болезненного вида растения, с трудом тянувшиеся к солнцу. Окна, двери и все углы затянула паутина.
— Сядем здесь, мамушка, и отдохнём, — сказала Люда.
Ей в самом деле нужно было отдохнуть, чтобы собраться с силами и переступить порог давно оставленного жилища. Обе сели в печальной задумчивости и начали осматриваться кругом.
— Кончился сон! — заметила Добромира. — Теперь ты проснулась, и пора приниматься за дело.
— Да, ты права, мамушка, — вздохнула Люда.
И женщины принялись за работу. Двор старого воеводы Коснячко несколько оживился, но прежнее спокойствие и счастье не возвращались. Казалось, после того урагана, который пролетел над Киевом, несчастье навсегда поселилось в доме воеводы, и люди привыкли к крапиве, росшей на дворе и в саду, к паутине, опутавшей все строения, даже перестали заглядывать сюда из опасения, что встретятся с тенью воеводы или Люды.
Однажды, когда в светёлке Люды затеплился огонёк, соседи вспомнили о прежнем хозяине и, пошептавшись между собой, стали заглядывать на двор сначала издали и, наконец, переступили порог. В Киеве ещё царил общий страх, люди сидели, как волки в логовищах, в своих избах, избегая всяких сходок. Из памяти не изгладился кровавый призрак недалёкого прошлого. Встречаясь, люди вспоминали о случившемся на Красном дворе, о смерти Славоши и Мстислава. Отъезд польского короля, печальная участь Варяжко и старого колдуна Добрыни, слава которого разрасталась всё больше, потому что он, хотя и попал в темницу, но всё-таки избежал смерти и был отпущен на волю. Всё это передавалось из уст в уста, но тихо, таинственно.
