Дэн Симмонс - Черные холмы
Его расчеты оказались неверными. Осколки камней размером с кулак, с голову, пролетев сквозь строй сосен и листву осин, падают в толпу, как метеориты из космоса.
Те, кто стоял, уже разбежались, как жертвы извержения в Помпеях или Геркулануме, они несутся по парковочной площадке, в панике забывая о своих машинах. Те, кто, как в ловушке, находился на расположенных более близко трибунах, сгрудились на деревянной платформе, мужья стараются своими телами защитить от падающих обломков жен, белое облако находится теперь почти над ними, начинают падать более крупные обломки от подрыва гранитной площадки ТР. Паха Сапа видит, как встает сенатор Норбек, его шарф сорван несколькими последовательными ударными волнами, искалеченная раком челюсть кажется кровавой прелюдией к тому, что ждет всех остальных.
А президент…
У Паха Сапы все внутри сжимается при этой мысли.
Пока не появился президентский фаэтон со специальными рукоятками, он даже и не думал о том, что президент Франклин Делано Рузвельт — калека,[126] который не в состоянии встать без стального пояса, без стальных скоб на высохших ногах и даже не может сделать вид, что идет, если рядом нет кого-то, кто бы принял на себя его вес. Президент Соединенных Штатов не может бежать.
Но за те три секунды, пока он смотрит вниз, до того, как расширяющееся облако пыли и последние взрывы не закроют навсегда этот вид, Паха Сапа видит, как агент секретной службы, стоявший лицом к трибуне и толпе, спиной к сидящему президенту и горе Рашмор, разворачивается, прыгает на водительское сиденье мощного фаэтона, включает заднюю передачу и несется задним ходом от града падающих обломков и приближающегося облака, чуть не сбивая на ходу губернатора Тома Бери. Рев двигателя слышен даже за взрывами, криками и грохотом падающих камней. Голова президента по-прежнему чуть ли не франтовато откинута назад, вместо улыбки на его лице выражение необыкновенного интереса, если не удивления (но не испуга, отмечает Паха Сапа), глаза прикованы к уничтоженным каменным головам его четырех предшественников на вершине скалы.
А Гутцон Борглум стоит на том же месте, где и стоял, широко расставив ноги, уперев руки в бока, смотрит на приближающееся облако крошек и пыли, на летящие камни, словно спорщик, ожидающий ответа противника.
Над Паха Сапой и вокруг него взрывается голова Авраама Линкольна.
Подчиняясь какому-то древнему инстинкту выживания, он прижимается вплотную к узкому карнизу, хотя скала над и под ним разлетается на части.
Тяжелый лоб Линкольна падает одним куском и пролетает всего в каком-то футе от Паха Сапы всей своей огромной массой — больше дома, тяжелее боевого корабля. Зрачки Линкольновых глаз (высеченные в граните стержни длиной в три фута создают впечатление настоящих зрачков, взирающих снизу на Паху Сапу), словно гранитные ракеты, летят в долину, один из них прорезает грибообразное облако и наподобие копья вонзается в студию Борглума.
Нос Линкольна тоже отделяется одним куском, забирая с собой семь футов карниза всего в нескольких дюймах от вытянутых и вцепившихся в гранит пальцев Паха Сапы.
Два следующих взрыва оглушают Паха Сапу и подбрасывают его в воздух на шесть футов. Он приземляется на карниз, но его ноги болтаются над сотнями футов пустого, наполненного пылью воздуха, кровоточащие пальцы его левой руки цепляются за кромку, он удерживается и, кряхтя, заползает наверх, мимо него летят камни, вокруг гремят невыразимо оглушительные взрывы. Его рубаха и рабочие штаны изодраны в клочья, в тело вонзились сотни осколков, и он весь истекает кровью, правая глазница распухла, и этим глазом он ничего не видит.
Но он жив и — против всякой логики, предательски, лицемерно — среди всего этого хаоса цепляется за обрушающийся карниз, цепляется за жизнь.
Как такое возможно?
Последний ящик с динамитом всего в нескольких дюймах от его лица. Он должен был взорваться вместе с остальными. Может быть, замедлитель в детонаторе вышел из строя?
Инстинкт выживания подсказывает Паха Сапе, что надо столкнуть ящик с карниза, прежде чем тот взорвется. Пусть он соединится с этим хаосом взрывов, обрушения, камнепада и пыли внизу. За долю секунды Паха Сапа в полной мере осознает меру своей трусости: пусть лучше меня повесят через несколько недель, чем я разлечусь на атомы сейчас.
Но он не сталкивает ящик с кромки вниз.
Вместо этого Паха Сапа обдирает себе ногти, срывая крышку с ящика. Он должен понять, почему не произошло взрыва.
Сквозь удушающую, обволакивающую его пыль он видит, что в ящике нет динамита — ни одной шашки, — хотя динамит был, когда вчера ночью Паха Сапа снаряжал этот ящик, аккуратно вставляя детонатор и закрепляя провода, идущие к взрывной машинке.
Вместо динамита там лежит бумажка.
Паха Сапа видит на ней свое имя и несколько нацарапанных ниже предложений, слова неразборчивы в клубящейся пыли, но почерк вполне узнаваемый. Когда пыль окутывает все, не оставляя больше Паха Сапе возможности ни видеть, ни дышать, сомнений у него не остается. Эти отчетливые, тщательно вырисованные буквы написаны рукой его сына Роберта.
Карниз под ним рушится.
Паха Сапа приходит в себя.
Он заснул, задремал… но это невозможно! Второе видение? Нет. Нет. Категорически нет. Это всего лишь сон. Нет. Как он мог… невозможно заснуть посреди… трое суток без сна, долгие дни работы, жара. Бубнеж Длинного Волоса убаюкал его. Нет, невозможно. Постой. Что он пропустил?
Гнусавая речь сенатора Тома Бери — на манер Уилла Роджерса[127] — все еще не завершена. Звук громкоговорителей эхом разносится по пространству, отдаваясь от трех целых и невредимых голов и заготовки, где должна появиться голова ТР. Начинает говорить Борглум. В его руке снова красный флаг… нет, не снова, в первый раз.
Может быть, я уже умер, думает Паха Сапа. Возможно, Гамлет был прав… умереть, уснуть и видеть сны, быть может. Вот в чем причина. Смерть была бы спасением, не будь в ней снов, но переживать все это снова и снова во сне…
Борглум говорит, что мы — большое «мы», неназванные шестьдесят рабочих и он — используем динамит, чтобы расчистить поверхность, но главная работа делается вручную.
Хрена с два, думает Паха Сапа. Он смотрит вниз. Провода не подсоединены к детонаторам. Сон цепляется за него, как мокрая мертвая обезьяна. Голова его раскалывается от боли, и у него такое ощущение, что сейчас он начнет блевать, свесив голову с карниза… с карниза, который обрушился под ним всего несколько секунд назад. Его по-прежнему мутит — муть в голове и в желудке.
Борглум поднимает красный флажок.
Паха Сапа протирает провода, накручивает их на клеммы, прижимает бакелитовыми колпачками. Его исцарапанные, бесчувственные пальцы делали так тысячу раз, и он позволяет им проделать эту работу, не включая мозги. Единственное вмешательство, которое он позволяет себе, — это проверка цвета проводов. Черный. Демонстрационный взрыв. Подключено. Четыре поворота рукоятки для выработки тока, движение против часовой, извлечь предохранитель, плунжер поднят — все готово. Паха Сапа кладет правую руку на плунжер, а левой подносит к глазам бинокль.
В отличие от того, что происходило во сне, Борглум не поворачивается спиной к президенту и не размахивает театрально красным флажком, как сигнальщик на индианаполисских гонках. Левая рука Борглума на спинке сиденья президентского автомобиля, он корпусом наполовину повернут к президенту, глаза подняты к скале, он небрежно делает отмашку флажком.
БАХ, БАХ, БАХБАХБАХ.
Паха Сапа не помнит, как задавливает плунжер в машинку, но тот оказывается в машинке и взрывы следуют, как им положено.
На слух Паха Сапы, ослабленный многочисленными взрывами, эти четвертушки динамитных шашек издают звуки, похожие скорее на ружейные выстрелы. Количество подорванного гранита чисто символическое, облако пыли почти незаметное. Но публика внизу аплодирует. Как это ни странно, президент Рузвельт протягивает руку Борглуму, и они обмениваются рукопожатием, словно они сомневались в результатах этого взрыва.
Над Паха Сапой происходит какое-то движение. Линкольн Борглум и его люди отвели в сторону стрелу и подняли флаг. Томас Джефферсон уставился в голубое небо. Звук реальных аплодисментов и звук запаздывающий, идущий внахлест и усиленный динамиками барабанит по каменным лицам вокруг Паха Сапы и над ним.
Борглум словно подался к микрофону. Тон у него повелительный. Он отдает прямой приказ президенту Соединенных Штатов:
— Я прошу вас, мистер президент, открыть этот памятник как святилище демократии и посредством его воззвать к людям земли, которые будут жить через сто тысяч лет, чтобы они смогли прочесть нашу мысль и понять, какие люди сражались ради установления независимого правительства в западном мире.
