Зигфрид Обермайер - Калигула
Вконец растерявшийся Клавдий не был настолько богат, чтобы сразу же предоставить требуемую сумму. Он отправился к Каллисту и пожаловался на свое несчастье.
— Восемь миллионов! Где же мне их взять? У меня есть только дом в Риме да вилла на Тибре. Могу я просто отказаться?
Каллист вздохнул и сочувственно улыбнулся.
— Отказаться? Нет, я бы не советовал. Это может навести императора на прежние мысли, что самые лучшие родственники — мертвые родственники. Ты должен раздобыть эти деньги, тут ничего не поделаешь. И я кое-что придумал. Собери вместе все, что есть в твоих домах, без чего можно обойтись: мебель, лампы, статуи, вазы — и выстави на продажу. Я между тем распространю слух, что все это — ценности из императорского дворца, и подсажу пару человек на аукцион. Они должны будут в случае низких предложений просто поднимать руку, а если вещь достанется им, то оплачу ее я, потому что уверен, что в недалеком будущем ты мне все вернешь сполна.
Лицо Клавдия исказила очередная гримаса, он вздохнул и произнес:
— Ты настоящий друг, Каллист. Без твоей помощи меня бы, наверное, уже не было в живых. Надеюсь, что смогу с тобой однажды расплатиться.
Каллист поднял руки.
— Как бы мы жили без надежды? К сожалению, мы не можем делать деньги из воздуха, как наш божественный император, поэтому должны уметь помочь себе по-другому.
Сенаторы не забыли, что сказал император в ватиканских садах после массовой казни: «Посмотрим, помирюсь ли я с сенатом. Во всяком случае, я злюсь теперь лишь на немногих».
Тут, конечно, возникал тревожный вопрос: кем были эти немногие? Просочились сведения, что один из осужденных назвал под пыткой одно имя, а именно имя сенатора Скрибония Прокула. Но он уже очень давно исчез из Рима. Пытали раба Прокула, но тот сказал лишь, что его господин уехал по срочному делу в свое имение в Апулию. Поскольку это произошло еще до раскрытия заговора, бегством его отъезд назвать было нельзя, да и других доказательств вины Скрибония тоже не нашли. Отправленные в Апулию преторианцы нашли гнездо пустым. От мажордома они узнали, что Прокул вот уже пять дней как отбыл обратно в Рим. И ничего не подозревающий сенатор стал считаться виновным уже потому, что его разыскивали, но не могли найти.
Император едва знал этого Скрибония, но чувствовал к нему страшную ненависть и желание поскорее уничтожить, будто тот был единственным нарушителем его душевного покоя. Но Калигула не хотел нового процесса: он решил поручить сенату освободить его от этого предателя.
— Это как с воспаленной раной: чтобы спасти все тело, надо отрезать больную руку или ногу.
На этот раз все должно было произойти в курии, на глазах сенаторов. Когда Скрибоний в соответствии с обычаем и традицией сообщил о своем прибытии и хотел на следующий день занять место в сенате, Калигула приказал по сигналу напасть на него и убить.
Император нанял вольноотпущенника Протогенеза только для того, чтобы тот вел черные списки будущих приговоренных и периодически вносил поправки. Он сидел у входа в курию, в то время как сенаторы робко приветствовали всем известного учетчика смертников и быстро проходили на свои места. Когда появился Прокул, Протогенез сказал ему полным упрека голосом:
— Меня-то ты приветствуешь, но ты ненавидишь императора!
После этих слов убийцы набросились на Прокула и изрезали его своими ножами почти на куски. Особенно усердные сенаторы подбегали и кололи своими грифелями тело умирающего, который так и не понял, почему его убили, как дикого зверя на арене. Вскоре появился и император, к ногам которого сенаторы с гордостью подтащили кровавые останки несчастного. Калигула довольно кивнул и провозгласил:
— Можете считать, что я помирился с вами! Надеюсь, из ваших рядов выкорчевано все, что могло бы нанести вред империи.
Калигула снизошел до примирительного жеста, освободив обвиненного ранее в оскорблении величия консула Помпея Пенна. Его возлюбленную Квинсилию наградили за молчание под пыткой восемью тысячами сестерциев. Когда уже поседевший консул хотел поцеловать в знак благодарности руку императора, Калигула убрал ее и вытянул ногу.
«Он остается верным себе», — думал Валерий Азиатик, который оказался свидетелем этой сцены. Азиатика, по-прежнему входящего в узкий круг приближенных императора, никто не заподозрил в причастности к заговору, и совершенно справедливо, поскольку он, хоть и знал о нем, только благосклонно наблюдал издалека. Азиатик считал богов изобретенной человеком фикцией, потому что Олимп, по его мнению, являлся лишь отражением земных отношений, и никто из богов не мог служить образцом, так же как и никакое религиозное или философское видение мира не могло быть поднято до высот идеала. Но он по-прежнему придерживался стойкого убеждения, что Рим не мог позволить долгое время выносить на троне мнящего себя божеством полусумасшедшего.
Поэтому как-то само собой получилось, что он присоединился к кругу сенатора Анния Виниция, который с одобрения Каллиста и Клеменса готовил новый заговор. Эти люди не были идеалистами, поскольку в основе их действий лежали конкретные мотивы. Но ни планов, ни договоренностей, как надлежало вскрыть гнойный нарыв, пока не существовало.
Даже в страшном сне не могло присниться Виницию, Каллисту, Клеменсу и всем остальным, что кому-то из них придется убить Калигулу собственными руками. Все они уже давно позаботились о будущих временах, надежно припрятав нажитое.
На одном симпозиуме циничный Азиатик высказался довольно ясно по этому поводу:
— Мы все желаем нашему Сапожку хорошего палача, и в Палатине не сыщется ни одного человека нашего ранга, который бы думал по-другому, но никто не желает этим палачом быть. Кому хочется войти в историю убийцей императора? Убивать можно только ему, нашему жестокому богу, для которого понятия справедливости давно не существует. Он заменил его новым, обозначающим его высшую добродетель — да, так он считает! — понятием «бесстыдство». Сам себя он видит мерилом всех и всего, и даже перед нашими великими поэтами не сдерживает своего спесивого высокомерия. Он не стесняется называть Вергилия невежественным, а историка — Ливия болтуном и пройдохой.
— К сожалению, это недостаточное основание для убийства, — сухо заметил Клеменс.
Азиатик засмеялся.
— Конечно, нет, поскольку всем вам кажется достаточным основанием то, что он всех нас схватил за горло. И могу только согласиться. Это даже противоестественно — позволить угрожать себе и, возможно, даже лишить себя жизни такому низкому, жалкому человеку. Это все равно как если бы вонючая крыса нападала на благородного скакуна.
Виниций от души рассмеялся.
— Во имя богов! Ты сравниваешь нас со скакунами. Метафору с крысой еще можно назвать меткой, но скакуны…
— Большинство сравнений всегда неудачны, мне просто ничего другого не пришло в голову. Но вернемся к теме: кто это сделает? Каждый день, проведенный в бездействии, может привести нас на Гемониевы ступени. Никто этого не хочет, но что делать? Собственно, продвижение дела целиком зависит от тебя, Клеменс. Ты единственный, кому позволено носить в его присутствии оружие, и Калигула до сих пор считает тебя своим доверенным другом и слугой.
— К сожалению, все изменилось, — поспешил защитить себя Клеменс. — С того момента, как он разыграл перед нами с Каллистом сцену самоубийства, он больше не подпускает меня близко и делает все, чтобы натравить нас друг на друга. Подтверди, Каллист.
Толстый секретарь согласно кивнул:
— Все точно. Не проходит и дня, чтобы император не сделал о Клеменсе какого-нибудь пренебрежительного замечания. Потом он обычно выжидает моего одобрения, которое я, конечно же, высказываю, чтобы не привести его в бешенство.
Клеменс добавил:
— А мне он постоянно жалуется, что на Каллиста больше нельзя положиться, и интересуется, кого бы я предложил на его место. Пока мне удавалось отговориться тем, что императорский секретарь и префект преторианцев выполняют настолько разные задания, что мой совет окажется, скорее всего, никчемным.
Виниций воскликнул:
— Но как раз так он и добьется, что мы объединимся против него, вместо того чтобы возненавидеть друг друга и шпионить за всеми. Кроме Геликона и переписчика, кандидатов в покойники, у Калигулы больше не осталось преданных людей во дворце. Оба знают, что падут вместе с ним, поэтому всегда будут его поддерживать.
Он обратился к Клеменсу:
— Вам, преторианцам, легче. Вы всегда можете сослаться на приказ, и следующий император поспешит прежде всего осыпать вас деньгами и подарками.
— Может быть, но за это нам приходится выполнять всю грязную работу, которой никто не позавидует, — спокойно ответил Клеменс.
