Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Федька помолчал, выпил чару вина, закусил осетровой икрой и продолжал:
— Добрую добычу взяли. Вез боярин и зипуны, и вино, и оружие. Кубки и чары, из коих пьете, тоже из тех подвод. Нашли при боярине грамоту с царскими печатями. Норовили вскрыть, да стрелец помешал. Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство послан. Сам-то он из Рязани, ехал в засечную крепость с государевой отпиской. Выслушали мы стрельца, а Викешка, есаул мой, возьми да ляпни:
«А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?»
Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала:
«Идем, Федька. И мы с тобой побояримся. Надоело по степи да по лесам рыскать. Охота нам в теплых избах пожить да баб потискать. Облачайся в боярский кафтан, мы же стрелецкие на себя напялим. Веди, Федька, в крепость!»
Призадумался я. А что, ежели и в самом деле на засеку с царевой грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать. Однако и опаска брала. А что как заметят в крепости подмену? Тогда головы не сносить. А ватага знай задорит:
«Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!»
Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю:
«Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?»
Стрелец же отвечает:
«До крепости вёрст тридцать, войско в ней, должно быть, не велико, понеже крепость только срублена».
Тогда облачился я в боярскую одежду, а ватаге повелел в служилых наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал:
«Скажитесь челядью. В городе не задирайтесь, ведите себя смирио да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские».
«Будем помнить, атаман!»
«Не атаман, дурни, а отец-воевода Тимофей Егорыч Веденеев. То накрепко зарубите».
На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, — заключил Федька.
— Выходит, поверили царевой грамоте? — спросил Болотников.
— А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, — ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька.
— А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?
— Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын.
— Чего ж так?
— Воеводство моё не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отменил, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.
— А стрельцы?
— И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.
— Ужель словом? — хохотнул Васюта.
— Стрелец — не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, — Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. — Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.
— А дьяк, поди, горюет, — рассмеялся Болотников.
— Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе.
— Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, — закатился от смеха Васюта.
— Не свою — цареву. Пущай народ потешится… Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили?
— Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, — молвил Болотников.
— А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.
Глава 5
Агата
К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу.
— К девкам, други! Разговеемся!
В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились.
— Киньте прялки! Гулять будем! — гаркнул Берсень.
В одной руке его кувшин, в другой — серебряная чарка.
Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости.
Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.
— Жалую тебя, Фекла!
Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил.
— Пей! — прикрикнул Федька.
Девка не ослушалась, осушила чарку и заморщилась, замахала рукой.
— Крепко зеленое. Ниче… А ну целуй её в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! — захохотал Федька.
Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.
— Жалую, Агата!
Но Агата чарки не приняла.
— Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.
— Не пьешь?… Так одну чарку, ладушка. Не откажи.
— Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, — с легким поклоном молвила Агата.
— Так и не будешь? — пьяно качнулся Федька.
— Не буду, воевода, — тихо, но твердо сказала Агата.
Федьке упрямство девки не понравилось, в тёмных глазах его полыхнул огонь.
— Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!
Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь.
«Будто Василиса моя», — невольно подумалось Ивану.
— Чего ж ты, друже? — подтолкнул Федька.
— Оставь её, воевода. Зачем же силком?
Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться.
— Приголублю тебя, молодушка.
Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька.
— Прочь! Убью, Васька!
Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль.
— Порешу за Агату… То лада моя. Крепко запомни, Васька.
— Ошалел, воевода, — потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. — Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка?
Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами.
— Грешно, батюшка.
— Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, — вывернул Васюта и потянул девку в темные сени.
Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.
— Прилягу я, воевода.
— Почивай, Иван… Палашка! Проводи молодого князя в покои.
— Провожу, батюшка-воевода, — охотно кивнула девка и шагнула следом за Болотниковым.
Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.
— И вы почивайте. Ступайте в подклет… А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица.
Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.
Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.
Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.
— Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?
— Не ведаю, воевода.
— Аль что худое тебе содеял?
— Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.
— Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная… Хочешь, златом, серебром тебя одарю?
— Ничего мне не надобно, воевода, — с грустью молвила Агата. — Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.
— К матушке ли? — насупился Федька. — А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил?
— Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти!
— Кручина гнет? — поднялся с лавки Федька. — Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка!
— Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, — улыбнулась краешками губ Агата.
— Боярину? Да кой я боярин, — рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. — Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен.
Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.
— Аль не мил я тебе, лебедушка?
Агата очей не опустила, глаза её были пристальны.
— Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой — не ведаю.
