Алла Панова - Миг власти московского князя
Радуясь, что самое страшное позади, Михаил Ярославич перебирал врезавшиеся в память мгновения страшной сечи, в которой полегла едва ли не треть его войска. Погибли многие из тех, с кем он ушел из Владимира в Москву. Никита был сильно ранен, и его, беспамятного, еле дотащили до обоза. Сотни Клима и Боброка дрались неплохо и кинулись преследовать врага, гнали его долго, но в конце концов упустили. Несмотря на то, что какой‑то части литвинов удалось скрыться, воспользовавшись быстро сгустившимися сумерками, князь и все его окружение ощущали себя победителями. Во Владимир умчался гонец с радостной вестью. А через некоторое время в ту сторону потянулись возы с ранеными.
Княжеские ратники расположились на отдых чуть поодаль от Протвы, дремлющей под истоптанным сотнями ног, грязным от крови льдом, на котором чернели недвижные тела. Усталые воины разожгли костры, грелись, готовили еду, стараясь не глядеть на оставленный берег, где копошились, собирая убитых, пешцы, которые догнали своих, лишь когда сеча уже затихла.
Кое–кого из ратников, разомлевших от тепла, сразу сморил сон, другие, достав запасы съестного, возбужденно обсуждали сражение. Сотники собрались у костра, разведенного у княжеского шатра, и тоже говорили о сече.
Сотня Клима, не впутываясь в завязавшуюся на берегу битву, пустилась за отходящими отрядами противника, и теперь он во всех подробностях возбужденно рассказывал князю, как бежали литвины, как старались скрыться в лесу и уходили с дороги в чащу. Михаил молча слушал рассказ, с благосклонной улыбкой глядя на воина, опьяненного одержанной победой. Панфил, сотня которого сцепилась в жестокой схватке с несколькими десятками отчаянных храбрецов, а сам он получил от громилы–литвина страшный удар в плечо булавой, слушал рассказчика без восторга и, когда тот кончил говорить, спросил:
— А сам‑то в лес чего не сунулся? Побоялся, что ли?
— А чего я там не видал, — ответил резко Клим.
— Дубина! Неужто не понимаешь, что дело, всеми нами начатое, вы не довершили.
— Почему ж это не довершили? — вступился за друга Протасий, раздраженно сжимая кулаки. — Гнали литву далече. По–твоему, выходит, надо было до Смоленска их провожать?
— Я такого не говорил, — прохрипел Панфил, — но, думаю, по лесу следовало их поискать да побить. А так утекли они, как вода меж пальцев. Скажешь ли, где и когда они соберутся?
— Чего тут говорить, — со злостью в голосе ответил Клим, оскорбленный словами и тоном старшего по возрасту сотника, которому он не мог при князе отплатить тем же, — в свои земли ушли. От нас отпор получили и теперь не скоро сунутся.
— Поглядим, сильно ли мы их напугали, — ответил Хрипун и стал поудобнее устраиваться на валежнике, демонстративно готовясь ко сну. Про себя он удивлялся тому, что князь не поддержал его и не высказал своего мнения. Панфил отказывался верить в то, что князь не понимает, как опасен недобитый враг.
На странные звуки, доносившиеся из глубины леса, стража, выставленная для охраны отдыхавшего после сражения войска, обратила внимание слишком поздно. За разговорами пригревшиеся у костров люди не расслышали хруста ломающихся веток, не насторожились от громкого фырканья занервничавших отчего‑то лошадей, а когда кто‑то решил отойти за деревья по нужде и заодно проверить, не подобрался ли зверь к коновязи, было уже поздно.
Раздавшийся в предрассветной тишине, нарушаемой богатырским храпом, сдавленный крик прозвучал, кажется, громче боевого рога, звуки которого наполнили морозный воздух мгновением позже. Лишь немногие из княжеского войска успели схватить оружие и добежать до коновязи.
Михаил Ярославич, проснувшись затемно, лежал с закрытыми глазами и думал об отце, о братьях, о Марии. Все вроде бы до сего дня в его жизни складывалось неплохо, и нынешняя победа еще более упрочила его положение. Однако беспокойство, которым наполнялась душа князя каждую весну, снова подкралось к нему, заставив вспоминать страшные испытания, выпавшие на его долю в отроческие годы.
Неожиданно смутная тревога охватила Михаила. Он приподнялся на локте, замер на миг, весь обратившись в слух, но ничего подозрительного не услышал. Мгновение–другое он медлил, не зная, как поступить, а потом решительно протянул руку к лежащей рядом кольчужной рубахе и, облачившись в доспехи, откинул полог походного шатра…
Протяжный звук рога слился со страшными звериными криками, которые исторгали умирающие княжеские ратники, пытавшиеся голыми руками прикрыть себя от секущих ударов мечей, от тяжелых палиц, с отвратительным хрустом разбивавших не защищенные шеломами головы. Многие воины так и не проснулись в то страшное утро. Однако было немало и тех, кто смог быстро прийти в себя после неожиданного нападения литовских полков, вступил в бой и до последнего вздоха боролся за свою жизнь.
Князь успел оседлать чью‑то лошадь, в испуге метавшуюся между обезумевших от беспомощности людей. Решимость седока будто бы передалась бедному животному, и лошадь безропотно повиновалась князю. Все его мысли теперь были о том, как уцелеть самому и вывести оставшихся в живых людей из этого пекла.
Загородив щитом грудь, Михаил размахивал мечом направо и налево, отбиваясь от наседавших литвинов. В кратких промежутках между ударами он пытался разглядеть хоть кого‑нибудь из своих за врагами, которые успели заполнить весь лагерь и уже выплеснулись на берег Протвы, откуда слышался перезвон мечей. На мгновение он увидел совсем рядом окровавленную макушку Прокши. Стащив с коня какого‑то литвина, тот пытался взгромоздиться на его место, но конь, как назло, не давался чужаку. Мельком заметив копье, направленное в могучую спину великана, князь открыл рот, чтоб крикнуть, предупредить, но копье, которое держал такой Же могучий, как Прокша, литвин, пробив кольчугу, уже воткнулось в тело владимирца. Князь распахнутым ртом вобрал в себя воздух и что есть силы рубанул по плечу наседавшего справа рыжеволосого молодца, который, взмахнув руками, тут же повалился на лошадиный круп.
Михаил Ярославич с тоской посмотрел в сторону, откуда доносились звуки, свидетельствующие о том, что княжеское войско пока не все побито и там, на берегу, еще продолжается сеча. В самом лагере с каждым мигом звон мечей становился все отчетливей, и, кажется, уже можно было посчитать удары, которыми обмениваются противники.
«Пройдет немного времени, и все здесь затихнет», — подумал князь отстраненно и в тот же миг услышал знакомый голос. Потап, которого отец с явной неохотой отпустил в поход, успел лишь крикнуть «Князь!» и стал оседать на пропитанную кровью землю, схватившись обеими руками за копье, воткнутое ему в грудь. Михаил обернулся на крик, увидел застывшее в удивлении лицо Потапа, перевел взгляд в сторону, куда тот смотрел, и увидел совсем рядом с собой огромного литвина. О нем, наверное, и хотел предупредить Потап.
Сглотнув комок, застрявший в горле, князь сжал покрепче рукоять меча. Литвин был спокоен, его голубые глаза с холодным вниманием рассматривали неприятеля, выбирая место для нанесения удара. Мотнув непокрытой головой, вокруг которой на миг взметнулись белые прямые волосы, он двинулся на князя.
Мысли о победе и о других житейских делах уже не тревожили Михаила Ярославича, с отчаянием обреченного он ринулся на противника. Князь удачно отразил несколько мощных ударов меча, от которых треснул его крепкий щит, обтянутый толстой красной кожей. Отбросив ставший ненужным разбитый щит, князь выхватил засапожный нож, метнул его в открытую шею противника, но чуть промахнулся, и нож со змейкой на рукоятке, срезав белую прядь, упал в снег.
Литвин действовал все так же спокойно, и, когда князь увернулся от его очередного удара, у него лишь слегка приподнялись в странной улыбке уголки губ. Следующий его удар пришелся князю по правому плечу.
В глазах у князя все потемнело, рука повисла плетью, меч выскользнул из разжатой ладони. Белоголовый отвел локоть и ударил князя в живот острием меча, который, смяв прочные кольца, вдавил их в мягкую человеческую плоть.
Князь вывалился из седла, некоторое время тело его еще билось в конвульсиях, выталкивая порции крови на снег, смешавшийся с мерзлой землей, а потом замерло навсегда.
Эпилог
Гонец, принесший радостное известие о победе над литвой, слегка припозднился в дороге, поэтому едва ли не одновременно с ним до Владимира докатилась страшная новость о разгроме войска и гибели князя.
Получив это известие, Мария разродилась раньше положенного срока. Сына Михаила Ярославича, светловолосого слабенького мальчика, крестили в Успенском соборе и нарекли Борисом. О том, что стало с ним впоследствии, история умалчивает.
