Кемаль Тахир - Глубокое ущелье
— Ах, гяур, ах, подлец! Врет! Вскормили мы гадюку на груди своей...
Сообразив, что слова эти произнес он сам, Дюндар приободрился.
Мавро переждал, пока он умолкнет.
— Даскалос сказал Черному монаху: «Приказ Дюндар-бея: скорее сообщи в Биледжик. Кто-то с закрытым лицом приходил в Сёгют. Узнали они о ловушке».
— Лживый гяур! Ну, погоди, вытрясу я из тебя душу. Врет все, друзья! Принесите священную книгу. Омовение совершив, руку положу...— Он огляделся, ища поддержки. Лица вокруг были непроницаемы. Его охватил страх. «Что они могут мне сделать? Ничего,— попытался он успокоить себя.— Ведь не осудят на смерть по наговору какого-то Даскалоса?»
— Клянусь верой, ложь, мой шейх! Неужто меня здесь не знают...
Он в отчаянии затеребил бороду, заскреб грудь, точно ему не хватало воздуха. «Не казнят, куда им! Сгонят, и все...» Но недолго утешала его эта мысль. «Куда ты денешься, бедняга? Разбойники бродят по всей стране. Разорвут тебя на части. А рабы да наложницы, стада, серебро да золото? Что ж, теперь все прахом пойдет?! Нет, упаду в ноги Эдебали! Не встану, пока не простит!» Испытующе, вопрошающе поглядел на старейшину ахи Хасана, на Каплана Чавуша, на всех этих людей, которые не любили его и которых он сам терпеть не мог. Задержал взгляд на Османе. Да, глупей Османа здесь, пожалуй, никого нет!.. «Не устоит перед мольбой моей Осман, смягчится!» Он уверовал было в избавление. Воспрянул духом. Но тут рука его случайно нащупала кинжал. Дюндар вскочил, сам не сознавая, что делает.
— Вот тебе, Кара Осман! Получай!
Никто не ждал, что грузный, старый Дюндар ринется, как разъяренный волк. Еще мгновение — и острый как бритва кинжал вонзился бы в шею Османа. Огромный дом потряс крик Пир Эльвана: «Берегись!» Короткое копье со змеиным свистом вошло под правую лопатку Дюндара и вышло на груди. Никто из воинов не успел пошевельнуться. Только Осман-бей, быстро подняв руку, отклонил голову.
Дюндар Альп упал на софу. Закашлялся и, захлебываясь кровью, медленно сполз на пол. На софе остался его кинжал. Мерцающее пламя свеч играло на обнаженном клинке, казалось, он шевелится.
IV
Панайот, поставленный дозорным на четырехугольной надворотной башне крепости Биледжик, одурел и от вина — с утра прикладывался,— и от палящего послеобеденного зноя. Зевнул до треска в ушах. Потянулся, хрустнул костями. Пощупал фляжку на поясе. Снова, в который раз, запрокинул ее над головой. Чем больше пил, тем больше росла жажда — во рту пересохло.
Без всякой нужды пробормотал: «Отец наш Иисус на небесах, прости грехи наши!»
Голоса внизу, в караульной, смолкли. «Неужто спят? С чавушем-эфенди шутки плохи. Положит под палки, неделю сидеть не сможешь...»
Все ушли на свадьбу к Ореховому Ключу. В крепости, кроме старух, больных да Пополины, служанки чавуша и невесты Панайота, оставленной, чтобы накормить привратную стражу,— ни души.
Свадьба продлится дней десять. Говорят, все это время и своих и чужих будут поить вином, сколько выпьют, кормить, сколько влезет, мясом, пловом и пирожками. «Только может ли такое быть? Все сбегутся, страна опустеет, а властитель, благородный господин наш Руманос, попросту разорится!»
Эх, зря устроили свадьбу у Орехового Ключа! Ведь это целых два часа пути от крепости. Нет чтобы здесь, в крепостном дворе. Можно было бы, облокотясь об ограду, глядеть на гулянье. Тогда бы не пришлось бороться со сном.
Он беспокойно глянул на пустые улочки, на закрытые ставнями окна домов. Знал, что страх его напрасен, и все же дрожь пробежала по спине.
Казалось, снова обрушился на Биледжик гнев божий и все его жители вымерли от чумы. «Конечно, раз все уехали за столько фарсахов, какой еще может быть вид!» Он перекрестился. «Властитель Руманос не поехал бы, да пришлось. А все из-за друга своего Осман-бея. Да и от туркменских баб сегодня в крепости все равно покоя не будет. Прав чавуш-эфенди: сколько б ни жили туркмены оседло, все их в степь тянет». Панайот жалостливо покачал головой. «Скверное дело — дикость».
Он провел рукой по лицу. «Все по воле господа нашего Иисуса!.. Поселил туркмен в горах да в лугах. Значит, есть тому причина. Не понять все же зачем.» Волоча ноги, подошел он к ограде, оперся локтями, положил голову на ладони. Меж зелеными виноградниками и рядами тополей сверкала Карасу. «И кто назвал ее так: Карасу — Черная речка? Вот она — голубая! Наверное, выдумал сельджукский гяур, что в свое время захватил наш Изник! Откуда гяуру различить, где черное, а где голубое? Скверное дело — быть мусульманским гяуром, скверное! Сколько ни возносим мы хвалу господу нашему Иисусу Христу, все мало, ибо он направил нас на путь истинный!»
Караванная дорога Стамбул — Тавриз сбегала по склону холма напротив и прерывалась у реки. Мост снесло водой в голодный год разливов. «Ну и что? Пресекся ли путь Стамбул — Тавриз? Нет. Только зимой трудно найти брод, а так — перебираются!» Он задремал. Вздрогнул, будто от толчка в бок. «Перебираются. А все же мост нужен, ибо дорога славна мостами. Властители — это точно — не могут построить мост. Императорское это дело... Значит, будь ты хоть император, спасения нет все равно: должен что-то делать, должен, должен!» Он отпил два глотка вина, поморщился, провел кулаком по красным губам. «Строить корабли и в море посылать — тоже обязанность императора нашего... и добывать руду из копей... Говорят, нет у императора прежней силы! Ложь, быть не может!.. Если император, значит, силу имеет, а нету ее... Впрочем, попробуй уразумей!.. Говорят, была бы сила, построил бы мост через Карасу. Да, непонятны дела твои, господи! С помощью твоей, Иисусе, да будет остер меч нашего императора! Аминь!» Он нехотя перекрестился...
Дорога Стамбул — Тавриз спускалась в долину по пологим холмам и уходила за окоем. «Слава богу, скоро ячмень жать пора, да и пшеница пожелтела!»
Вокруг сады, виноградники, маслины, яблони, груши. А шелковицы — пропасть! В сторону Левке тянутся горы с ущельями и отвесными скалами.
«Нет миру ни конца ни края. Жизни не хватит обойти. Не будь он таким просторным, эх, Панайот, потоптали бы люди друг друга! Шагу никто бы не ступил, не отдавив соседу мозоль. Туркмен вон — пришел бог знает откуда и обосновался здесь. А то не хватило бы землепашцам полей. Пришлось бы леса повырубать. От голода да холода вымерли бы христиане. Отче наш, господи Иисусе на небесах, слава тебе, что так велик мир!..»
Радость жизни охватила его. Благодарным взглядом окинул он окрестности. «Слава господу! Да живет долго властитель наш Руманос! Продли дни его новой госпоже! А дольше всех да живет император! Убереги, господи Иисусе, святой город наш от френкского зла! Аминь!»
Панайоту, сыну Хараламбоса, толстому крестьянскому парню, шел семнадцатый год. Чума осиротила его. Умирающим от голода подобрал мальчишку начальник стражи в крепости Биледжик и усыновил, ибо сам детей не имел. Одиннадцать лет было тогда Панайоту. Пил-ел вдоволь, быстро рос. Поначалу госпожа, жена чавуша, помыкала им. Но потом сменила гнев на милость, а в последнее время и баловать стала.
Наверное, поэтому у чавуша-эфенди появилось подозрение. А может, не захотел он, чтобы Панайот жил в одном доме с Пополиной? Так или иначе, но две недели назад начальник стражи записал парня оруженосцем в отряд воинов. А неделю назад и вовсе из дому выставил, в караульную спать велел перебраться. Но Панайота это ничуть не огорчило. Ведь он душу готов был отдать, лишь бы саблей перепоясаться! Пуще прежнего привязался он к чавушу. С того дня не угасал в его голубых глазах счастливый огонек. Едва услышит свое имя, бросается со всех ног: «Слушаю, эфенди!»
— Панайот!
— Слушаю, эфенди!
Он не узнал голоса. Но по привычке кинулся к лестнице.
— Слушаю!
Хотел было спуститься вниз, однако, вспомнив строгий приказ чавуша ни на минуту не отлучаться с поста, остановился. И вдруг увидел на площадке Пополину.
— Ах, Пополина, это ты! Прикажи, душа моей души... Жертвой твоей будет Панайот!
— Чавуш-эфенди велел поглядеть, не заснул ли ты.
— Нет, как можно! Поди-ка сюда, ох, милая Пополина!
— Господин чавуш спрашивает, не показались ли туркмены?
— Нет, красавица из красавиц! Не показались. Неужто не прибежал бы я, не сообщил, если бы увидел? Поди сюда, голубка моя!
— Чего тебе?
— Послушай, что скажу.
— Придумал тоже! Чавуш-эфенди приказал: «Пусть смотрит в оба, с места не сходит».
— Как можно! Конечно... Поди сюда! Ну на минутку, Пополина!
Девушка погрозила ему пальцем: смотри у меня, озорник! У пятнадцатилетней служанки ни бедра, ни грудь были ничуть не меньше, чем у жены чавуша, пышной, цветущей женщины. «Однако ж... Госпожа наша милосердна, а эта безжалостна, бестия!»
Шаркая подошвами, он опять вышел на солнцепек! Вот уж два месяца, как они с Пополиной помолвлены. Изредка ущипнет ее где-нибудь в уголке, поцелует в щеку, и только... «Вот, бестия! Я уж думал: привыкла, а она опять дичится! Будто и не целовал вчера... Поднялась бы на минутку, свет бы не перевернулся... Пресвятая дева Мария! А если не хочется ей целоваться? Не может быть! Просто любит поломаться, помучить мужчину! Ей-ей, хуже мусульманки! Не сердце, а камень. Безжалостней, чем у френкских гяуров. Поднялась бы, нацеловались вволю!..» Вволю целоваться научился он на прошлой неделе — да не сочтет господь на небесах за грех! — у жены чавуша-эфенди. Когда вспоминал об этом, дрожь охватывала с головы до ног. Рассердилась почему-то госпожа, когда он постель свою стал забирать. Поглядела на него, словно впервые видела. «Ничего, дитя мое,— говорит.— Остерегайся только мужчин, что старше тебя, не позволяй себя тискать!» Неожиданно обхватила его за шею и впилась в губы. Одной рукой прижимает к себе, а другой шарит по телу. У него аж в голове помутилось. К счастью, вовремя отошла. Рассмеялась. «Какая я глупая!» Прислушалась к звукам на улице. Поцеловала нежно. «Ох ты, мой милый! — говорит.— Ступай себе. Когда можно будет, я позову». Да, вспоминая об этом, Панайот каждый раз обливался потом и злился на бессердечную Пополину, точно не чума, а она была виновата в смерти отца. Огромным кулаком дважды ударил себя в грудь: «Вот бестия!» Да, скорей всего, она так безжалостна к нему потому что он еще не стал настоящим воином, в бою не был, не прославился.
