Виктор Сергеев - Унтовое войско
Гора Ело была объявлена ламами божественной. Весь ее южный склон — обрывистый, скалистый, вовсе лишенный даже травы и кустов. Мелкие ямки, выбоины, трещины усеяли склоны сверху до подножия — как будто прошел здесь когда-то каменный град. В давние времена эту гору звали буряты «Изъеденная оспой». Но ламы сказали, что эта гора исклевана божественной птицей Ело.
Зато северный склон Ело был покрыт густым сосновым лесом, и казаки здесь поднимались тропинкой, чтобы помолиться духам перед тем, как покинуть родную сторону.
…Цырегма после смерти свекра совсем замучилась с хозяйством. Балма помогала ей редко, она могла часами сидеть у очага, курить или пить чай. Редко когда седлала коня, чтобы посмотреть овец или лошадей. «Всю жизнь надрываюсь на семью брата, а что я имею?» — жаловалась она соседкам.
По улусам шли слухи, что какие-то бурятские казаки отпущены с Амура, проезжали-де через Верхнеудинск в ставку главнокомандующего Муравьева. Но из каких станиц были те казаки — неизвестно.
Цырегма собралась уже пойти помолиться на гору Ело, чтобы Джигмиту помогли добрые духи вернуться с Амура живым и невредимым, как вдруг в улус заявился бродячий лама и объявил о том, что он прошел всю Монголию, побывал в Тибете, даже в самой Лхасе и повидал много всяких чудес. С ним была увесистая котомка. Лама хвастал, что в ней полно тибетских святостей — чудо-лекарств из неведомых трав, свечей, без которых ни одно богослужение не может обходиться, дощечек с молитвами и заклинаниями. Все это он продавал за серебряные русские рубли.
Цырегма купила у ламы несколько свечей и дощечек с молитвами, спросила, не может ли он ей помочь.
— В чем помочь? — спросил лама.
— У меня муж на Амуре. Как бы задобрить духов.
— Худо, что он, твой муж, согласился ехать на Амур. Там верным слугам Будды делать нечего. Великий грех. Небо покарает! Вы бы, улусники, посмотрели, что творится на небе.
— А что такое? — забеспокоились нарин-кундуйцы. — Мы ничего не слыхали, не видели.
— Всему свой черед, дойдет и до вас. А я-то насмотрелся. В Гоби-пустыне. Полыхает там огонь по всему небу.
— Как же так?
— А вот так. Как солнце скроется за горизонт, темноты там не бывает, не то что у вас. Там после солнца тут же по небу западному так и брызжут лучи яркие да белые. А после яркость белая пропадает, и небо окрашивается в цвет багульника. И откуда ни возьмись — тени косматые пляшут…
— Ой-ей! Что же это за тени? — испугалась Цырегма, прижимая к себе сына.
— Духи приходят плясать. Это все видел я на западном небе. А на восточном небе вроде как полоса ночи надвигается. Да только не такая, как у вас. Внизу-то, у самой земли, темно-лиловая, а повыше опять же багульниковая… фиолетовая. Без молитвы и не поглядишь на небо… ослепнешь.
Лама вскидывал сухощавые загорелые руки, тело его судорожно дергалось. Женщины зашептали молитвы. Кое-кто из детей завсхлипывал, им зажимали рты: «Помолчите, не злите духов!»
— Смотрю я на западное небо, — продолжал лама, — а там уже фиолетовый-то цвет исчез, а по самому низу опять что-то белое да яркое такое… И тут по этому белому-то зажглась радуга. Это зимой-то! Радуга! А? Ярко-оранжевая сначала, стала она перерождаться в ярко-багровую, потом темно-багровую и вдруг… Гляжу я… А она кровяная! И скоро разлилась она от западного неба к восточному. На восток кровь-то пошла. На восток! Не иначе, как на Амур.
Нарин-кундуйцы не знали, что и подумать: верить ламе или нет? А тот не умолкал, пугал улусников. Всякие страсти наговаривал. Будто бы от казачьей станицы Горбицы до реки Аргуни пролегли двести пустынных верст. А на этих верстах семь одиноких почтовых домиков. Дорога та — на Амур. Только по ней и можно проехать в Амурский край. Те семь почтовых домиков в народе зовут «семью смертными грехами». Добра на той дороге никому не бывает. Лошади там… как попадут на ту дорогу… из рысаков-иноходцев становятся клячами, едва ноги волочат. Пищи там не продают, есть нечего. Спать негде. Умереть там ничего не стоит. На той двухсотверстовой дороге каждую ночь будто бы вырастает дерево с обтесанным стволом, и на нем надпись русскими и монгольскими знаками: «Кто поедет здесь первый раз — сделает это по незнанию. Кто поедет второй раз — сделает это по глупости, потому что он дурак. Кто захочет поехать сюда в третий раз — тому на свете долго не жить».
Цырегма упросила ламу зайти к ней в гости и все допытывалась, как ей спасти мужа, как отвести от казака Джигмита злую судьбу. Лама отзывался уклончиво, что такой сильной молитвы, чтобы наверняка спасти казака, он не знает, что ей, Цырегме, надо бы поехать в Тибет, там бы ее научили, как молиться, там главные буддийские святыни.
За сундуком, возле стены, возился с теленком Цыремпил. Стоял морозный день, и мать не отпускала сына из юрты. Теленок тыкал Цыремпилу свою мокрую мордочку прямо в губы, лизал щеки мальчика, радостно подпрыгивал на тонких ногах, стуча копытцами. Цыремпил поил теленка молоком: макал в молоко палец и давал ему сосать.
Лама все поглядывал на теленка и о чем-то думал. Цырегма спросила шепотом, чтобы не слышал сын:
— Не принести ли эту скотину в жертву духам?
Лама кивнул головой.
— Но этого мало, — добавил он. — Ты должна добраться до божественной горы Ело. Но не на лошади и не на верблюде. Пешком. Но не просто так — взяла да пошла. А с поклонами… до земли. Слушай меня внимательно. Рано утром, когда еще хозяйки не успеют подоить коров, ты придешь на дорогу. Складывай ладони… вот так… потом ко лбу… опусти руки… вот так, становясь на колени, вытягивай перед собой руки и ложись на дорогу. Потом ступи на то место, где были твои руки и снова повторяй все, как я тебе сказал. И с таким поклонением ты пройдешь весь путь до подножия горы Ело. Духи увидят твое усердие и, может быть, смилостивятся к тебе. Запомни! Падение всем телом сразу куда добродетельнее, чем падение с колен. И подолгу не отдыхай. Да не вздумай подкладывать к ладоням тряпки, дощечки, а к коленям — подушечки. Духи все видят, от них ты ничего не утаишь.
Теленка ты этого заколи, сними шкуру. Тушу отдашь мне. Я с вечера уеду в Кудару и всю дорогу буду отрезать от жертвенной туши кусочки мяса, чтобы задобрить духов.
Что было делать Цырегме? Чем ежечасно исходить тоской по мужу лучше заколоть теленка и класть земные поклоны до божественной горы Ело.
…Она вышла на дорогу, оставив позади себя окраинные юрты Нарин-Кундуя. Не весело, а как-то настороженно перемигивались над нею звезды. Скрипел снег под ее ногами и гулко стучало сердце. Мороз падал с неба, поднимался с молчаливо стынущих снегов и с непонятной злобой давил стволы сосен, так давил, что те потрескивали, поскрипывали…
Она оделась потеплее, чтобы не так было больно падать на дорогу и чтобы не замерзнуть. Сладкая материнская радость проснулась в ней, и она вспомнила о сыне, подумала о том, что все то, что она сделает в эту ночь, — все это ради ее маленького Цыремпила.
Цырегма сложила ладони, поднесла их ко лбу. Было страшно падать на укатанную снежную твердь. Хоть и обмотала она себя платками, но все же… Как это ей бросаться грудью… И снег утоптанный, уезженный и тут же желтые пролысины окаменевшей земли.
Жалко улыбнувшись, она подогнула ноги и, невольно клонясь на бок, повалилась, почти ткнулась скрюченным телом, сразу же испугалась, вспомнив строгие наказы ламы, и потянулась, выпрямляя ноги и вытягивая руки. Пальцы обожгло не то снегом, не то льдом. Она снова подогнула колени, быстро поднялась с земли и огляделась.
Нигде никого. В небе насмешливо перемигивались звездные вороха. Вдали, за морозной синевой тумана, кто-то скулил и стонал — не то ветер, не то непокаянные души умерших. Ей сделалось страшно. С низовья Чикоя подуло стылым колючим ветром.
Она шагнула раз, другой… до того камешка, где только что лежали на снегу ее ладони, и снова подняла руки ко лбу и упала на дорогу, норовя принять удар задубевшей от морозов дороги бочком. И при этом все совестилась и ругала себя за трусость, за то, что она боялась удариться грудью о камни. И хотя руки скоро озябли и лицо горело на морозе, материнская радость жила в ней, и это придавало ей силы.
Цырегма старалась думать только о сыне. Она видел А его, голенького, плачущего. Он вдруг пришел к ней из своего младенчества, и Она ощутила в себе то давнее чувство жалости и беспокойства, которое всегда появлялось у нее, когда Цыремпил был голеньким, и она обычно спешила завернуть его в теплую овчину.
Морозные ветряные выдохи жгли ее лицо, оголенные ее руки коченели от соприкосновения с камнем и снегом. А она все падала на дорогу и поднималась, меряла шагами короткий путь… в длину своего тела.
Вспомнился белолобый теленочек… Она приняла его от обессиленной матки, очистила ему ноздри, чтобы он легче, отраднее встретил свет нарождающегося зимнего утра. Она обтерла его сеном и отнесла в юрту показать Цыремпилу. Теленок так и остался в юрте. Мальчик любил с ним играть. Теперь нет на свете белолобого теленочка. Кусочки мяса разбросаны где-то здесь… чтобы задобрить духов.
