Глеб Пакулов - Гарь
— Бог его знат, болезного, — нехотя отозвался Никита.
У ворот их встретили заспанные монахи, помогли внести старца во двор, а там и в келью, уложили на жёсткий топчан с каменным подголовником. Игумен и Шушера стояли над ним, молчали, лишь старец всхлипывал. Вздымал худобные руки, силясь обнять кого-то, то вдруг вскидывался, пытаясь сойти с ложа. Его удерживали монахи, дивясь недюжинной силушке иссохшего и расслабленного, но всё ещё огромного старика.
Во дворе возник шумок. Кто-то кому-то грубо выговаривал, послышалась твёрдая поступь, и на порожке келии возник царский дьяк Чепелев с грамотой в руке. Из-за спины его выглядывал тучный и лупоглазый, как бобёр, келарь Хома.
Игумен повернулся к вошедшим и, выставя бороду, изумлённо глядел на гостя.
— Это тебе, святый отче, — Чепелев с поклоном подал игумену царскую грамоту с вислой печатью. — На словах же велено тебе проводить старца Никона в Москву с великой оберегою на моём судне. Да никак он хворый?
— Очинно хвор, Павел Евсеевич, — печалясь, закивал игумен. — Давно уж неможется ему и головою скорбен стал. Так, знать, по воде пришла грамота?
— По воде, отче, по воде, — Чепелев заволновался, сгянул с головы лёгкую, с куньей опушкой, шапчонку. — Так как же так-то? Зачем он хвор? Мне велено у него испросить разрешения грехов покойному государю и непременно лично, на бумаге.
Игумен всмотрелся в Никона, сомневаясь, повертел головой.
— На бумаге рукой своей вряд ли сладит, — ответил заскорбев-шему лицом дьяку. Разве на словах.
Чепелев грубо толкнул Шушеру к двери.
— Ты, рысью давай сюда носилки! — распорядился. — Немедля в лодию, чаю, в два дни не помре, а-а?
Шушера выскочил из кельи. Игумен приподнял плечи. Вздохнул, ответил на выдохе:
— Охушки он мне, да почём знать, сколько дён. Одному Богу вестно.
Пока бегали за носилками, игумен прочёл грамоту, перекрестился.
— Оно и добро. В Москву, дак в Москву. Баба с возу — кобыле легше.
Дьяк резко выпрямился. Рукой указал монахам на дверь, пождал, пока они не вытолкались из кельи и грозно уставился на игумена раскосыми глазами, в коих бесновались сполохи, удушливо проговорил:
— Слова твои, чернец, есмь государево дело. Навесь на рот запор от ворот, хошь и верно, что тебе легше, а вот мне каково? Вдругорядь без бумаги разрешительной назад потащусь, аки пёс битой.
Шушера с носилками суконными на берёзовых слегах впятился в келью с монахами, подняли Никона с топчана, уместили в них, вчетвером взялись за рукояти, поторкались в проёме, кое-как просунулись в дверь, а там бегом по двору к воротам. Чепелев бежал впереди, за ним игумен Никита. Бежали к берегу и те, кому и не надо было, но бежали, радостные, переглядывались, скаля зубы: наконец-то страшила патриарх бывший покидает обитель.
Погрузили Никона на судно, и остались там Шушера с Шепелевым и Никита в чём был, не переодевшись, — не дал времени на это царский дьяк. Очень спешил, спасая свою голову. Подняла корабельная команда огромный парус, и понёсся кораблик под резвым ветерком, да так понёсся, что и вёсла, вставленные в уключины, дабы подмочь парусам, убрали, уложили по бортам. Игумен печально смотрел на быстро опустевший от монасей берег, знал, что освободившая от ссыльного тирана братия немедля запразднует великое событие: отберут у келаря ключи от погребов с мёдом монастырским, гульнут на всю епархию, благо дни ныне не постные, жирные дни.
Мчало судно, разбрызгивая начинающую хмуреть Волгу. Ветер набросил на неё широкую, мерлушковую шубейку, всю в завитых кудряшках волн. Утро выяснилось, солнце полными охапками бросало на всё земное щедрую теплынь, изляпало золотными лепёхами прибрежные откосы и поляны, но по дальнему окоёму робкими барашками начинали скучиваться облачка, замышляя сбиться в плотную отару.
— Быти большому дожжу, — оглядываясь, предрёк игумен. — Ишь как парит. Небушко с землицы ночной туман впитало, насытилось, вот и отблагодарствует. Всегда этак деется.
У Толгского монастыря судно остановилось, приняло на борт архимандрита Сергия, давнего недруга патриарха Никона. Его усадил рядом с собой игумен Никита. У носилок безотлучным стражем торчал хмурый Чепелев с рыжей, буйной бородой нараспашку и недоверчивыми глазами.
Игумен Никита сидел хмурый, но как отошли от монастыря, спросил:
— Дивлюсь тому, как тебя к нам присватали, сам, чё ли, напросился в провожатые?
— Как же, — усмехнулся Сергий, — патриарх Иоаким гонцом известил бысть во встрече.
— Не чтишь ты нонешнего патриарха, — ухватив бороду в кулак вроде посочувствовал игумену Никита.
— Я всех их, чертей, не чту, — Сергий повёл глазами на Никона, выструнившегося на носилках. — Всех.
— Да уж, ты попластался с имя. И с Никоном и с греческими отцами блаженными.
— Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. — Сергий подвинулся поближе к Никите. — Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось, по-своему, никониянски — окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещёния, был у него в Иверском монастыре, ещё в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?
— Смутно, но… нет, не шибко верю. — Никита заелозил головой. — Эт что ж, супротив себя восстал, как?
— А так. — Сергий достал из сумы маленькую книжицу. — Вот тебе «Часовник». Напечатан с благословения Никона. — Перелистнул несколько страниц. — Да вот тебе сума. Сам зри.
Игумен глазами близко припал к «Часовнику», потом уж взял суму в руки и замолчал, вчитываясь в книжицу.
— Вот так да… И благословение оттиснуто, — сказал и вроде замешкался игумен, глядя на носилки. — И слово в слово всё по-старому. А вот и «Духа Святого Господа Истинного и Животворящего» как надо вставлено. Он што же, веру святоотеческую возвернуть хотел?
— Не хоте-ел, — закривил ртом Сергий. — Он царя хотел запугать, чтоб тот его немедля, до бузы большой народной, упросил внове на престол патриарший сесть. Да не сложилось. Царь с греками уже без его управлялись. А Никон — он своё наворочал и с глаз долой. Да не вертись, в суму гляди, не надобно явно Чепелеву их казать, хотя он и друже диакону Фёдору и, надо думать, у него самого эти книжицы обретаются. Чует, что чтём, а сюды не смотрит — умён.
— Батюшки-светы! — крадучись изумлялся игумен. — Тут и «Псалтирь» в четверть листа печатана, и «Молитвенник», и «Каноник». Ну, брат ты мой, чудеса да и только.
— Чудеса-а, — согласился Сергий, — да токмо в решете, потряси — оно и пусто. Говорю — блажил, царя смушшал, книжки-то в народ не пустил. Темничал мордвин, своё выгадывал. Вот доберёмся до Москвы, там и поглядим, кого как. Царь Фёдор, кто знат, какой он правды держится. Вдруг да повернёт к старой вере. Поглядим.
— Ох, не повернёт, — возвращая суму, уверованно ответил игумен. — Ему патриарх Иоаким не позволит. Наш новый патриарх живёт по ирусалимскому уставу, как греки приучили, а оне древ-леотеческий студийский отринули, как унию подписали. И Иоаким и Никон дюже как знали, что греки, у коих святой Володимир веру приял, ране двумя персты крестились, по студийскому апостольскому уставу, а вот хлебнули униатского духа, то у них и пошло-поехало наискось. Не-ет, не поворотит. Он на Соборе, на коем Никона потрошили, тако грекам молвил: «…я ни старой, ни новой веры не знаю, как повелите, так и служить буду».
Подплывали к Ярославлю. Ни оград, ни хором города ещё не проглядывалось, но он уже издали являл себя многими блёсточками церковных куполов, будто кто присыпал его яркими золотинками. Ветер всё круче разводил волну, а с юга наваливалась, вскипая белыми кудрями, туча, с постёгнутой к брюшине лохматой, иссиня-чёрной полстью. Гоня пред собою горячий, сухой ветер, она часто обронивала незлобивый, поуркивающий гром, волоча за собой понизу расчёсанную косищу дождя. На лодию стало побрызгивать, и дьяк Чепелев обережно прикрыл лицо старика льняным полотенцем. Но ни дождинки, иное что-то беспокоило мниха: он разбрасывал руки, пытался сесть на носилках, кого-то отгребал от себя, мычал, пуская немочную слюну. Ему с осторожей примотали руки и ноги к слегам носилок надёжными полотняными увязками, — кабы вдруг не вывернулся за борт. Хмурый Чепелев с рыжей бородой нараспашку так и сидел рядом.
В Ярославле монахи с трудниками монастырскими скатали парус и сели за греби. Скоро под днищем захрустел придонный песок, и встречающий ссыльного патриарха люд гурьбой вбросился в Волгу, подхватил судно за бортовые причелины и под вздохи колоколен дружно вынес его из воды на береговой уступ. Здесь болезного старца встретило духовенство, кланялись, крестились, пели певчие. Было людно, ветрено и шумно, народ галдел всяк своё, а разгулявшаяся Волга металась на уступ горбинами мутных волн в оторочках пенных завитушек, а бухнув о берег, отползала вспять, слизывая за собой песок и недовольно бурча. На урезе воды её, обессиленную, подминала под себя другая, крутогрудая, мощная и так же шла приступом на берег, словно не желала отдавать лодию, но — подплеснуться под неё, смыть с уступа и уволочь назад в Волгу.
