Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков
– Что происходит? Что происходит?! – крикнул надзиратель.
Но Марианна продолжала петь. Ее глаза были устремлены в пустоту. На лице застыла шутовская улыбка:
Seht ihr’s nicht?
Wie das Herz ihm
mutig, schwillt,
voll und hehr
in Busen ihm quillt.
Wie den Lippen,
wonnig mild,
süßer Atem sanft entweht.
Freunde! Seht!
Видно вам?
В сердце гордом сколько жизни!
Полным счастьем грудь трепещет,
И дыханье, чуть дрожа, кротко веет на устах…
Тише… Смотрите!..
Fühlt und seht ihr’s nicht?
Höre ich nur
diese Weise,
die so wunder voll und leise,
wonne klagend,
alles sagend,
mild versöhnend
aus ihm tönend,
in mich dringet,
auf sich schwinget,
Иль не ясно вам?
Иль одна должна я слышать
этой песни чудной звуки –
Плач блаженства, все сказавший, –
песню мира, голос друга,
Лаской дивной вдаль манящий
и меня с собой вознесший?
В замочной скважине со скрежетом повернулся ключ. Я толкнул дверь и выскочил из камеры, сбив надзирателя с ног. Я бежал по коридору, а вослед мне глухим перезвоном колоколов неслись стоны и зубовный скрежет, жуткие завывания несчастных больных, бряканье цепей… Перепуганный до смерти, покидал я клинику умалишенных.
Уже начинало темнеть. Клиника осталась позади, а в ушах моих продолжала звучать песнь Марианны:
hold erhallend, um mich klinget?
Heller schallend, mich umwallend,
sind es Wellen sanfter Lüfte?
Sind es Wogen wonniger Düfte?
Звуки всюду плещут, тают…
То зефиров тихих волны?
Или слезы туч ароматных?
Wie sie schwellen, mich
umrauschen,
soll ich atmen,
soll ich lauschen?
Soll ich schlürfen,
untertauchen?
Süß in Düften mich
verhauchen?
In dem wogenden Schwall
in dem tönendem Schall,
in des Weltatems
wehendem All
ertrinken,
versinken,
unbewußt,
höchste Lust!
Нарастают сонмы звуков…
Мне вздыхать ли или слушать, упиваться,
Вглубь спуститься иль с эфиром слиться сладко?..
В нарастании волн, в этой песне стихий, в беспредельном дыханье миров –
Растаять, исчезнуть, всё забыть…
О, восторг!!!
Я бежал, не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы не слышать этот кошмарный голос! Через час, почувствовав, что сердце мое вот‑вот взорвется от перенапряжения, я остановился и перевел дух. В мозгу мелькнуло страшное сомнение: а что, если и я теперь отравлен голосом Марианны?
Всю ночь, задыхаясь от разрывавших грудь рыданий, брел я под звездным небом по направлению к аббатству Бейрон. На рассвете, в час, когда монахи собираются к заутрене, в километре от меня показались стены аббатства. Было еще далеко, но грегорианское пение в церкви доносилось до меня со всей ясностью. То были голоса монахов, призывавших на себя милость Господа нашего, Его вечную любовь. Вечная любовь! Какая насмешка! Мне захотелось добежать до церкви, ворваться в нее и заставить их всех замолчать.
А голоса все не смолкали: они неслись ввысь, исчезая в безоблачном баварском небе в первый час нового дня. Я опустился на колени, собрал ладонями горсть песка, поднял руки вверх и, разжав пальцы, высыпал песок на землю. А потом, с затуманенными от слез глазами, ответил на вопрос, который задал отцу Стефану Людвиг, завершив исповедь. Вопрос всей его жизни. Нет, Людвиг, ты не одинок в своем грехе. Твой грех – это грех каждого из нас, будь то мужчина или женщина, богатый или бедный, клирик или мирянин. Этот грех преследует род людской с незапамятных времен. Во искупление его принял крестную казнь Господь наш, Иисус Христос. Он сопутствует нам с сотворения мира. Тщетно страстное желание человека достичь совершенства в любви, но, если человек однажды обретет совершенную любовь, он превратится в чудовище, которого еще не знала земля. Совершенная любовь возможна лишь в смерти. Твой грех, Людвиг, в том, что ты всего лишь человек.
Примечания автора
Следует отметить, что данная книга не является биографией тенора Людвига Шнорра фон Карольсфельда (1836–1865), который покоится в мире рядом с отцом, знаменитым художником Юлием Шнорром фон Карольсфельдом, на кладбище Альтер Анненфирдхоф в Дрездене. На самом деле Людвиг Шнорр фон Карольсфельд пел партию Тристана на премьере оперы «Тристан и Изольда» 10 июня 1865 года. Партию Изольды исполняла его жена Мальвина Гарригес (1825–1904). Эти факты соответствуют действительности. Верно и то, что вскоре после четвертого представления, 21 июля того же года, Людвиг Шнорр скончался. Обстоятельства его смерти неизвестны.
На самом деле его супруга сошла с ума, увлеклась колдовством и черной магией. Спустя некоторое время вдова тенора заявила, что покойный муж, являясь во снах, открыл ей, что она должна выйти замуж за Вагнера. После того как он отверг ее притязания, она предала публичной огласке его связь с Козимой Лист, дочерью знаменитого композитора и женой оперного дирижера Ганса фон Бюлова.
Долгое время скоропостижную кончину Людвига Шнорра приписывали действию проклятия. Ходил слух, что любой исполнитель роли Тристана обречен на смерть. По этой причине на протяжении нескольких лет ни один певец не соглашался петь партию Тристана. Наконец, нашелся смельчак, который, однако, потребовал взамен пожизненную страховку на случай, если с ним что‑нибудь произойдет после представления. На этот раз все обошлось благополучно, так что о проклятии Тристана вскоре забыли.
Такова фактическая канва романа.
Фернандо Триас Вез Барселона, октябрь 2006
[1] Список книг, запрещенных к прочтению католической церковью. – Здесь и далее примеч. перев. К Прочтение любой из книг этого списка было тяжким преступлением для бенедиктинца, могло повлечь за собой суровое наказание, вплоть до изгнания из ордена.
Я не ответил Клавдию, не желая его прерывать, а он продолжал говорить с заговорщицкой дрожью в голосе:
– Здесь у нас хранится подлинник рукописи «Воспоминаний немецкой певицы»…
Потом я еще долго не смогу забыть, с каким сладострастием он произнес эти слова.
– Не желаете ли прочесть, господин доктор? Можете взять книгу с собой, только пообещайте, что вернете через неделю.
Уже потом он объяснил мне, что Цезарь уехал в Людвигсруэ и не вернется до следующей субботы. Цезарь был владельцем букинистической лавки – худощавый человек в круглых очках, которые едва держались на пожелтевшем, как будто обтянутом старинным пергаментом носу. Он совершенно помешался на древних книгах и манускриптах. Раз в месяц он отправлялся в какой‑нибудь большой город и рыскал по книжным лавкам в поисках редких книг, которым, скорее всего, суждено было лечь мертвым грузом в подвале лавки: кого в маленьком провинциальном городке могут заинтересовать фолианты, покрытые плесенью времен?
Никто прежде не предлагал мне ничего подобного. «Воспоминания немецкой певицы» продавались в любой книжной лавке… но подлинник! Конечно же, я желал прочесть эту летопись греховной любви, нырнуть с головой в безбрежное море страстей, увидеть строки, написанные женщиной, не побоявшейся воплотить в словах созвучия чистой, презревшей условности чувственности. Уверен, одно только прикосновение к рукописи дало бы мне больше, чем если бы я прочел ее в печатном виде.
– По рукам, Клавдий.
Мы условились подождать до полудня. Клавдий с присущей ему расторопностью обслуживал немногочисленных посетителей, заполняя карточки тех, кто брал книги под залог. Я ожидал его в тесной кабинке для чтения. Выпроводив последнего посетителя, Клавдий запер дверь изнутри на засов, задернул шторы, погрузив лавку в таинственный полумрак, и направился ко мне.
– Я мигом, – прошептал мой сообщник.
После нескольких минут тревожного ожидания он вернулся, держа в руке папку, из которой торчали потрепанные и неровные листы бумаги. Папку стягивала кожаная лента, скрепленная металлической пуговицей, позаимствованной – я был почти уверен в этом – из женского корсета.
– Это рукопись Вильгельмины Шредер‑Девриент? Той самой знаменитой сопрано?
– Конечно, нет, – ответил Клавдий, – автор неизвестен. Можно с полной уверенностью утверждать лишь то, что эти мемуары написаны женщиной, и она на самом деле была певицей. Но посудите сами: ну какая женщина решиться опубликовать нечто подобное под собственным именем? Первый издатель – видимо у него была договоренность с автором – зарекся упоминать имя автора, так что желающие докопаться до истины все равно не смогли бы заручиться его согласием на проведение экспертизы. Исследователям удалось кое‑что установить, когда они сопоставили язык и стиль «Воспоминаний» и сохранившихся писем певицы. Многие приписывали авторство именно ей, но нет, – язык книги не имеет ничего общего со стилем писем певицы… Трудно установить авторство, основываясь лишь на почерке, не так ли? С другой стороны, Клэр фон Грюмер, подруга и биограф Шредер‑Девриент нигде не упоминает об этих мемуарах. Какой смысл биографу скрывать этот факт сейчас, когда прошло уже столько лет, и певицы давно нет в живых?
