Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
Но вот в мелодии сюиты начинает исчезать разухабистость, появляется более серьёзная тональность.
* * *…Сколько было встреч и прощаний,
Сколько писем из разных столиц;
Сколько жестов, слов, обещаний,
Сколько прежних и новых лиц!
Сколько всяческих посиделок,
От которых наутро мутит,
Сколько литературных поделок,
За которые гложет и стыд!..
Но сказалась, видно, закалка:
Средь «упорной борьбы и труда»
Стала веткой голая палка —
«Кап, — сказал я, — иди сюда!..»[1]
Он сейчас под берёзой в Голицыне,
Ну, а я суечусь пока
И, как прежде, с тайной милицией
Расхожусь во мненьях слегка…
Антураж мы сменить хотели,
Но куда от себя умчать,
Коль краснеет в душе и на теле
Наша Каинова печать?..
И сажали кого-то в тюрьмы,
Ну, а кто-то намыливал хвост…
Мы ж хлебали всё ту же тюрю
Под ухмылку всё тех же звёзд…
Что ж скрепляло нас в эти лЕта,
Облегчало жизненный тур?
Я отвечу: главное — это
Та «лямУр», что была «тужУр»!..
А вот, помнишь, — на перелом твоей стройной ноги:
Не пАхнуло б дело больницей,
Справляла б не там юбилей,
Когда бы жила за границей,
Среди Елисейских Полей;
Когда бы ходила по ПрАдо,
Альпийский бы зрела пейзаж —
Тогда и больницы не надо,
Не нужен ни гипс, ни массаж…
Но мы ведь с тобой патриоты,
И даже в небесном раю
Мы стали б до боли, до рвоты
Оплакивать тачку свою…
Пусть кость перебита отчасти,
Давленье приносит беду,
Но есть и здоровые части —
Они ведь ещё на ходу…
Вторгаются нотки отчаяния:
Я, неверующий, неверящий,
Об одном Тебя, Боже, молю:
Ты, все наши поступки мерящий,
Указующий путь кораблю;
Ты, в чьей руце и смерть, и здравица,
Различающий правду и грим,
Помоги мне с одним лишь справиться —
С раздраженьем жестоким моим,
Что направлено чаще на ближнего,
На того, кто мне ближе всех;
Сколько сказано, сделано лишнего —
На душе неизбывный грех.
Сам себя ни за что не помилую,
Хоть мой ближний прощает мне,
Отдаю свою душу хилую —
Пусть горит на высоком огне!..
Но, пока по земле я шастаю,
Помоги лишь немного, Ты:
В чашу жизни мою несчастную
Влей хоть капельку доброты —
Чтоб греховным своим упущениям
Мог я крикнуть под занавес:
«Сгинь!»
Чтоб она одарила прощением
Все мои прегрешенья.
Аминь!
И ещё одно обращение «наверх».
* * *Никаких здесь туманных значений —
Говорю всё, как есть, напрямки:
Пусть она проживёт без мучений,
Без обид, без потерь, без тоски…
Как на исповеди, говорю я:
Всё готов, что угодно, отдать,
Чтобы долго ещё поутру я
Мог улыбку её увидать;
Услыхать: «Как спалось? С добрым утром…»
Взгляд усталый поймать налету —
И поплыть на судёнышке утлом
В новый день и в его маету…
Только тщетны все эти старанья,
Хоть порыв мой, поверьте, высок:
Как свирепая рыба-пиранья,
Отдираю от жертвы кусок
И танцую жестокий свой танец —
И страдаю, и мучаюсь сам:
Ведь по сути я вегетарьянец,
А кровища течёт по усам.
Лишь ночами себя заклинаю,
Проклинаю, песочу, браню,
В обещанья сто раз пеленаю,
Угрызеньями дух бороню;
Лишь ночами я не плотояден,
Лишь тогда моя совесть жива,
А душа вся казнится от ссадин,
И во тьму обращаю слова:
«Забери от неё все боли
И мою надели ими плоть!..»
Ох ты, поле моё, био-поле,
Кто поможет тебя прополоть?
Самобичевание продолжается:
Прости меня: я знаю, кто я,
И что пора давно на слом…
Но я любил тебя и стоя,
И сидя с рюмкой за столом,
И лёжа на чужой постели,
И под венцом, и без венца,
И в дни жары, и в дни метели —
И, в общем, всюду, до конца…
Не ограничиваясь родным языком, пытался говорить с тобой (и с Небом) на иностранном:
We've lived so many diff'rent years
In one embrace and breath,
And I have been and will be yours,
Until I come to death!
I beg you to excuse my fault,
My grumbling and so on…
You shouldn't be sick, you shouldn't be old,
And let all troubles gone!
Но «troubless», то есть тревОги, бЕды, никуда не девались, а, наоборот, подступали ближе и заключались, главным образом, в болезнях, против которых мы были почти бессильны, и в своём бессилии я снова обращался к Небу, моя о твоём исцелении:
Всещедрый Бог!
Призри благоутробно
На дщерь свою — её прозванье Римма!
Не затрудню молитвою подробной,
Скажу одно: она неповторима!
Неповторима, как и каждый сущий,
Со всем своим замысловатым «эго»;
Я для неё не клянчу райских кущей
Или нежданного в июле снега —
Лишь одного: телесных сил возврата
И долгоденственного жития…
Пусть станет для Тебя «персона грата»
Подруга многолетняя моя!
Однако я не слишком злоупотреблял вниманием Неба и опять возвращался к печальному осознанию реальности.
…Грустною метаморфозой
Завершаю путь:
То, что раньше было позой,
Нынче — это суть…
Уж не манит ветер странствий,
Шхуны, поезда —
Я живу, как будто в трансе,
В транспорте туда:
Не осталось ни желаний,
Ни тщеславных дум,
Жар вакхических камланий
Не смущает ум…
Нет, не измененья галса
Мне страшны теперь:
Страх один во мне остался —
Это страх потерь.
Все мои стремленья зримы:
Лечь на канапе,
И чтоб рядом руки Риммы,
Ноги и т. п….
Не слишком изобретательно я пытался утешать и тебя, и себя:
Ты вовсе не пенсионерка —
Всё это выдумки ЦК;
А у меня другая мерка:
Тебе до пенсии века!
Тебе до пенсии десяток,
А то и больше, добрых лет,
И в них — шашлык, любовь, достаток,
Ценимый с юности балет;
Твои любимцы — Галя, Гриша
И без снотворных крепкий сон;
А может, улицы Парижа,
Милан, Варшава, Лондон, Бонн…
Но хорошая мина исчезала под новым наплывом тревоги:
…Мне полезна бывает встряска —
Беспокойство до изнеможенья:
Ведь тогда срывается маска
Беспробудного раздраженья,
И под ней проступает личина,
От которой отхлынула кровь…
Беспокойства первопричина
Именуется кратко — любовь.
И такое простодушное признание — как будто оно может помочь или утешить:
Ты — мой дух, моя материя,
И, пожалуйста, имей в виду:
Не хочу и думать о потере я —
За тобой повсюду я пойду…
Непритворными были и эти строки, написанные в Будапеште, где мы встречали однажды Новый год:
Ты ангел-хранитель,
Ты — верный ценитель
Пороков моих и стихов;
Терпенья образчик,
Ты — душеприказчик
Моих несусветных грехов.
Однако, шутливая ирония, искренние признания и такие же преувеличения, а также слова покаяния — всё теряло смысл и значение, когда здоровье твоё неотвратимо ухудшалось, а сделать почти ничего было нельзя. Тогда я впадал в подлинное отчаяние — сначала бурное, потом — тупое и безнадёжное.
…У меня тяжёлый осадок
От последних прожитых лет:
Я себе и жалок, и гадок,
И лекарства от этого нет.
Как я только себя ни хаял,
Как я только тебя ни корил,
Но отгадка совсем простая:
Вышла ты из привычных мерил —
И вошла в пределы иные…
Это значит, нужно теперь
Подобрать к тебе позывные —
И тогда приоткроется дверь…
Каюсь, я плохо умел это делать…
Месяцев пять спустя написалось такое:
По каждому году расставлены смерти,
Как в поле ловушки на зверя.
Кто б ни был охотник — Господь или черти,
Для нас неизбывна потеря.
Для нас — это осиротевшие вещи,
Невидимый след на паркете;
Глухое молчанье, что так же зловеще,
Как тихая бомба в пакете.
Для нас — это мысль, что без устали гложет,
Спокойно дожить мешает…
А то, что душа бессмертна, быть может —
Не очень то утешает.
Что ещё сказать? Остаётся лишь повторить то, что ты, Римма, написала мне в конце своего последнего письма: короткое «Прощай»…
