Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга вторая)
— Удрали! — не сдержав восхищения, воскликнул боец. А Бегимкул, бывалый охотник, сперва проследил, куда скрылись оба хищника, убедился, что опасности с их стороны нет. Затем подошел к туше козла, тронул голову прикладом. Верно, животное убито недавно, мясо годится в пищу человеку.
— Добрая примета, товарищ командир, — вполголоса проговорил он, когда подошли его товарищи. — Убежали звери, значит, нас удача ждет… От отца слыхал я это не раз.
— Пускай же оправдается эта добрая примета! — Нобат, ощутив радость, похлопал бойца по плечу. Хорошо: и мясо раздобыли без выстрела, и, главное, этот нежданный эпизод, без сомнения, поднимет дух бойцов.
С привала Бегимкул вывел троих на горную тропу, по которой можно незаметно спуститься в долину. Набат с ними послал донесение командующему группой в Вуадиль, в котором сообщал, что сутки спустя следует ждать новых вестей уже из Шахи-мардана. А пока срочно нужны боеприпасы.
И вот две ракеты разом взметнулись над притихшими во тьме горами. Ответная ракета из кишлака… А за ней — шквал огня, от которого затрепетали даже горы. Удар с тыла, со стороны долины, оказался для врага полнейшей неожиданностью. Бойцы группы Нобата после первого залпа кинулись на басмачей с шашками, пошел рукопашный бой. Басмачи окончательно растерялись, лишившись руководства, действовали беспорядочно. Бойцы Иванихина со стороны кишлака отвлекли на себя басмачей с других участков, застава на дороге была сметена в первые же минуты боя. Обе группы красных бойцов соединились. Теперь — не давать врагу опомниться, сбить с позиций по всей линии осады! Грохот ожесточенного боя переполнял ущелье, тяжелым эхом раскатывался окрест.
— Стой, кто идет!
— Свои. Комиссар…
— Серафим?!
— Ты, Коля? Ур-ра! Ребята, это наши! Командир…
На кривой улочке, ведущей круто вверх, к скале, на которой возле мавзолея халифа-праведника Али разместился командный пункт эскадрона, встретились командир и комиссар, каждый со своим вестовым.
— Жив, дружище! Ну… молодец! — Иванихин, крепко обняв друга, изо всей силы хлопал его по спине.
— А ты думал? — отшучивался Нобат, награждая комиссара не менее увесистыми шлепками. — Какие потери? Боеприпасов хватает?
— Двое умерли… — Серафим отпустил Нобата. — Патронами разжились, басмачей малость обидели. Ребятам удалось стянуть у них пару ящиков с патронами. Черт, английские оказались! Хорошо, что у нас поднабралось несколько их одиннадцатизарядок…
Вместе со своими Нобат двигался в сторону базара, расположенного на берегу горного потока. Чуть выше горела какая-то лачуга, при тусклом красноватом свете пожара было видно, как басмачи удирают вверх по склону. Однако на пути — чайхана, устроенная, как принято, над самою водой. Из окон, с дощатого помоста раздавались частые беспорядочные выстрелы. Видимо, окружены, но решили не сдаваться…
— Обходить! — Нобат передал команду по цепи. — Не задерживаться! Вперед!
Пленных брали поодиночке в садах, на улочках. Сопротивление басмачей было всюду сломлено через какой-нибудь час после начала боя. На земле валялись брошенные винтовки — русские, английские, пустые кожаные патронташи. Дотлевали пожары в разных концах Шахимардана. Вестовые, посланные с приказом командира по цепи, возвращались с донесениями на командный пункт. Одно донесение оказалось неутешительным: басмачи, окруженные в чайхане, продолжают отстреливаться.
Глубокая ночь опустилась на ущелье. Вконец обессиленные, измотанные, крепко уснули бойцы, кроме тех, что остались в дозоре. Не до сна и командирам. Нобат, Серафим и вместе с ними Ишбай, отправились вниз, к базару, туда, где редкие выстрелы из чайханы тревожили безмолвие осенней ночи.
Взводный Ишанкулов во тьме вырос точно из-под земли.
— Надежно блокировали противника? — сразу обратился к нему Нобат.
— Мышь не проскользнет, товарищ комэска! — докладывал Ишанкулов, не спуская глаз с темнеющего среди голых деревьев строения, вблизи которого то и дело вспыхивали огоньки выстрелов. — Считаю, их там десятка два. Пулеметов нет. Но огонь сильный, патронов не жалеют.
— Предлагали сдаться?
— Предлагал… — было заметно, что взводный не верил и не верит в успех такого предложения. Однако Нобат рассуждал иначе. Уже которые сутки эскадрон в беспрестанных боях. Боеприпасы на исходе… Обстановка в горах неясная, возможен подход свежих сил врага… Кишлак занят, но и с этими упрямцами нужно кончать как можно скорее, лучше — миром.
— Попытаемся еще раз. Верно, Серафим? — Нобат обернулся к Иванихину, тот сразу с готовностью кивнул. Затем Гельдыев приказал взводному: — Через две минуты огонь прекратить и не открывать, пока не скомандую.
Пригибаясь, прячась за углами базарных лавчонок, командир и комиссар с вестовым продвинулись вперед. Чайхана оказалась шагах в пятидесяти перед ними. Огонь осаждающих разом прекратился. Похоже, это озадачило осажденных — они тоже перестали стрелять. Нобат воспользовался затишьем.
— Э-эй, люди в чайхане! — сложив у рта ладони рупором, крикнул он во всю силу голоса. — С вами говорит командир эскадрона Красной Армии Гельдыев Нобат. Я туркмен, моя родина Лебаб… Слушайте и не стреляйте! Кишлак в наших руках, вы окружены. Сопротивляться бессмысленно. Останетесь без патронов, но сдадитесь — подожжем чайхану! Слышите меня? — он помедлил, видя, что противник молчит, а затем продолжил, стараясь четче выговаривать слова по-узбекски. — Предлагаю немедленно сдаться. Сложить оружие на айване[4], самим выйти с поднятыми руками. Обещаю: всем, кто сдастся добровольно, будет сохранена жизнь. Слово командира! Подумайте, даю пять минут.
Воцарилась полная тишина. Близился рассвет, слабый ветерок прошелестел по веткам яблонь и урючин в ближайших к базару дворах. На горе, у гробницы халифа Али, теплился слабый костер. Где-то на околице перекликались дозорные. А осажденные в чайхане молчали.
Истекали минуты за минутой… Но вот в чайхане как будто заговорили, заспорили разом человек десять. Громче, громче… Слышно даже в полусотне шагов. Наконец — окрик, хриплый, неуверенный:
— Э-эй, начальник кзыл-аскеров! Слушай, с тобой будет говорить курбаши Нормат-дадха. Ответь, слышишь ли ты?
— Давай, говорите. Командир Гельдыев слушает.
— Командир Гельдыев, я Нормат-дадха! — тотчас разнесся другой голос, властный, низкий. — Мы принимаем твои условия. Но сперва хотим убедиться, что ты тот, кем себя называешь.
— Хорошо! — Нобат опустил руку с маузером, непроизвольно шагнул вперед, Серафим поспешил удержать его за плечо. — Пусть трое ваших людей идут навстречу мне, с белым флагом, без оружия. И я тоже пойду навстречу им, с двумя бойцами, без оружия. Согласны?
Минуты две в чайхане молчали. Затем первый голос прокричал:
— Мы согласны! Сейчас курбаши сам выйдет навстречу красному начальнику. Не стреляйте больше… — голос дрогнул, осекся. — Мы тоже не станем стрелять. Слышишь ли нас, начальник кизыл-аскеров?
— Слышим! Выходите! — Нобат обернулся к Иванихину. — Серафим, нужно устроить какое-нибудь освещение. Факел или еще что…
— Сейчас придумаем! — Иванихин скрылся в темноте.
Нобат, Ишбай и красноармеец второго взвода отдали каждый свое оружие Ишанкулову. Затем Гельдыев со своими двинулся вперед. Еще мгновение — и по бокам вспыхнуло два факела. Двое бойцов, каждый в десятке шагов от командира, держали в руках шесты, на концах которых пылало, потрескивая, какое-то тряпье, смоченное, должно быть, в керосине. Тусклым красноватым светом озарились голые, деревья над шумящим потоком, убогие мазанки, лавки базара, стены чайханы.
— Товарищ командир, идут! — подал голос Ишбай.
В самом деле, совсем близко показались одна за одной три фигуры в халатах, островерхих киргизских шапках. В руках у головного — палка с белою тряпицей. Оружия ни на ком не видать.
— Командир экскадрона Гельдыев! — громко назвал себя Нобат, когда обе группы парламентеров сблизились на расстояние десятка шагов.
— Я курбаши Нормат-дадха, — нетвердым голосом проговорил один из идущих навстречу. Теперь было видно, что он ранен, повязка на шее побурела от крови.
— Ну, вы убедились, кто я? Сдаетесь? — Нобат вышел вперед.
— Да… Но помни, начальник, наш уговор…
— Уговор не нарушим. Пусть ваши люди выходят к свету, оружие кладут на айване, чтоб мы видели.
…Утро застало Шахимардан притихшим, умиротворенным. Спали измученные боями красноармейцы, исключая дозорных. Спал их неутомимый командир. У полупотухшего костра бодрствовал лишь комиссар Иванихин, время от времени отпивая из пиалы остывший чай. Спали пленные басмачи вместе со своим незадачливым вожаком. И уже где-то робко скрипнула калитка, тявкнула собака — жители, успокоенные тишиной, давали знать о себе, принимаясь за привычные хлопоты.
