Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
Чем больше возрастали притязания Марийяка, тем труднее ему было терпеть Ришельё, чья воля к власти оказалась не меньшей, чем его собственная. Поскольку честолюбие заставляет ревновать не меньше, чем любовь, их соперничество в конце концов привело к такой ужасной ненависти, что они не могли переносить друг друга. Смерть де Люина, освободившая путь к управлению государством, еще усилила эту ненависть, но Ришельё очень скоро взял верх не только над соперником, но и над Королевой-матерью, — а она, терзаемая злопамятством, настойчиво пыталась объединить своих друзей и приверженцев, чтобы сместить нового министра, пока он еще не окончательно упрочил свое положение. Марийяк с братом примкнули к Королеве и предприняли против него множество интриг, и, окажись гений этого человека чуть меньшим, ему бы не удалось избежать падения под натиском стольких врагов. Но он все выдержал, а так как он никого не прощал и хотел еще больше укрепить свою власть, то решил снести головы тем, кого больше всего опасался; вынудив Королеву-мать, свою благодетельницу, бежать из Франции, он не удовлетворился этим, а решил расправиться еще и с Марийяками.
Вот почему он так часто спрашивал, не встречался ли я с ними. На деле же он желал испытать мою преданность или, скорее всего, уже решил избавиться от маршала, который был человеком безупречным и ни у кого не вызывавшим неприязни. Однажды он сказал мне:
— Вы убеждали меня, что для вас не существует родственных уз, коль скоро речь идет о служении мне. Теперь настало время вас проверить. Вот приказ об аресте маршала де Марийяка, — он протянул мне пакет, — и я хочу, чтобы вы знали об этом. Доставьте пакет по адресу и помните об оказанном вам доверии. Думается, я заслуживаю того, чтобы вы сохранили мне преданность.
Его слова, сказать по правде, потрясли меня. Взяв пакет, я промолвил:
— Если бы Ваше Преосвященство желали убедиться в моей преданности на основании того, что я умею хранить тайны, то я был бы вам премного обязан. Я не отказываюсь подчиниться, но все же попрошу принять во внимание: преданность моя не стала бы меньше оттого, что приказ, направленный против одного из моих близких, был бы поручен кому-нибудь другому.
— Ступайте, — ответил мне господин кардинал, — и берегитесь, как бы я и впрямь не поступил так, как вы говорите.
Я вынужден был повиноваться. При этом, признаюсь, я никогда не садился в седло в таком смятении. Мне очень хотелось предупредить того Марийяка, который оставался в Париже, о беде, угрожавшей его брату. Я почти укрепился в мысли, что воля министра, по обыкновению тайная, была, без сомнения, именно такова: сделать мне это признание, чтобы дать второму Марийяку возможность бежать. Но долг восторжествовал над чувствами. Проявив расторопность, чтобы еще больше доказать мою привязанность, я вручил пакет шестью часами раньше, чем ожидали.
Арест маршала наделал много шума. Все обвиняли господина кардинала в чрезмерной суровости, поэтому тот решил приостановить суд, уже готовый вынести требуемое решение. Я же, явив кардиналу всю глубину своей преданности, как только что об этом поведал, подумал, учитывая его великодушие, что мне позволительно ходатайствовать за маршала, тем более что честно попросить было лучше, нежели противопоставить себя столь могущественному обвинителю. Но, едва открывшись ему, я тотчас понял, что великие люди, как и все прочие, имеют слабости. Придя в ярость, он выразил удивление тем, что один из его людей выступает против него; его негодующий взгляд заставил меня задрожать с головы до ног. Могу утверждать, что такого страха я не испытывал даже на войне — ни в траншеях, ни в бою.
Я больше не отважился в тот день показаться ему на глаза, а когда на следующее утро все же явился, он сделал вид, что не замечает моего присутствия. Когда его взгляд падал на меня, господин кардинал отводил глаза так быстро, что, мне казалось, он боится, как бы я не заметил его взглядов. Я имел немало врагов в его доме, и мою немилость быстро заметили, тем более что нашлись люди, слышавшие наш разговор и ответ, данный мне кардиналом. Господин граф де Суассон, один из его недругов, воспользовался этим случаем, чтобы тут же через своих людей предложить мне перейти к нему на службу. Хотя он и был принцем крови и предлагал мне немалые преимущества, я ответил его посланцам, что имею слишком много обязательств перед господином кардиналом, чтобы желать поменять господина. Иной на моем месте, возможно, рассказал бы об этом Его Преосвященству, — ведь он требовал, чтобы от него ничего не скрывали, тем более не скрывали происков, направленных против его службы, — но я опасался, как бы незавидное мое нынешнее положение не заставило его поверить, будто это предложение показалось мне лестным; потому-то я и решил продолжать свою службу, не докучая ему рассказом об этом.
В окружении графа состоял некто Ла Ферте, отец будущего маршала Франции; но он был неверен своему господину. Стоило графу сделать лишь шаг — об этом тут же становилось известно кардиналу; не знаю уж как, но Ла Ферте узнал о сделанном мне предложении и незамедлительно донес. Кардинал счел меня предателем и, посмотрев недобрым взглядом, спросил, есть ли мне, что ему ответить. Я ответил — нечего, ибо он своими словами навсегда закрыл мне рот.
— Быть может, я закрыл и ваше сердце? — воскликнул он. — Неужели вы захотели мне отомстить?
— Вам, монсеньор? — ответил я удивленно, ибо по его голосу и словам хорошо понял, что он что-то знает. — Разве мог бы я даже подумать об этом — ведь вы мой господин, которому я обязан всем!
— Это мне известно, — перебил он. — И тем не менее: что у вас за дела с графом де Суассоном, что вы с ним затеваете?
Тогда я догадался, что меня кто-то выдал, и понял: лишь правда может вывести его из заблуждения.
— Монсеньор, — ответил я, — если я ничего не рассказал, то не потому, что хотел сохранить это в тайне от вас, но, после того как вы меня пожурили, я подумал, что выполнять свои обязанности лучше, не становясь при этом доносчиком. Господин граф де Суассон предложил мне перейти к нему на службу, но те, кто рассказал вам об этом, должны были передать и мой ответ на сделанное предложение — ответ, который должен вернуть мне ваше расположение, настолько он говорит в мою пользу.
— Я все знаю, — сказал господин кардинал, чтобы смутить меня, — и советую честно во всем признаться, если вы хотите получить мое прощение.
— Я не собираюсь просить прощения, монсеньор, — возразил я. — Мне хочется лишь того, чтобы вы были ко мне справедливы. Я ответил графу, что у меня уже есть хороший господин и я не хочу менять его на другого. И я стану повторять это всю жизнь, до тех пор, пока Ваше Преосвященство не откажетесь от моих услуг.
— И это все, что вы хотите сказать? — перебил меня со всей серьезностью господин кардинал. — Что ж, хорошо, только смотрите, вы очень скоро раскаетесь.
Я сказал ему все, что мог сказать невиновный человек, но поскольку он сомневался в моей искренности, то еще целую неделю даже не смотрел в мою сторону, поручив Ла Ферте еще раз все перепроверить. Ла Ферте приложил немало усилий, но узнал лишь, что переговоры со мной вел Мезьер, а это был человек столь преданный, что из него не удалось вытянуть ничего полезного. Тогда он сам обратился к принцу, чтобы узнать всю правду, и сказал, что я — отважный парень, а произошедшее в Локате — тому пример, равно как и моя преданность кардиналу, который, однако, неважно со мной обращается, и, возможно, я уже питаю к нему неприязнь; итак, вот удобный случай заполучить на службу стоящего человека, и что если он захочет, то он, Ла Ферте, поговорит со мной от его, графа, имени. Граф де Суассон, человек простой и бесхитростный, подтвердил, что Мезьер уже говорил со мной, но без какого-либо результата.
Это вернуло мне благоволение господина кардинала, но отнюдь не свободу господину де Марийяку. Напротив, Королева-мать, затевая что ни день новые интриги вместе с этим министром, окончательно его погубила. А так как оснований для его ареста было явно недостаточно, стали искать преступление, связанное с хищениями из казны, в котором при желании можно обвинить практически любого военачальника. Да и, правду сказать, может ли военачальник быть совсем уж невиновным, будучи ответственным за поступки своих солдат? Но, как ни незначителен был сей предлог, именно он послужил основой для мести кардинала. Он направил к маршалу своих официальных представителей, принявшихся терзать его бесчисленными допросами о таких пустяках, за которые разве что можно отстегать пажа, как сказал один умный человек. Маршал четко отвечал пункт за пунктом, что весьма смущало судей, — но кардинал, видя их нерешительность, напомнил, что им следовало бы тщательнее относиться к своим обязанностям, — и они, из страха вызвать его недовольство, решили всё так, как ему было нужно, приговорив маршала к смертной казни через отсечение головы, и в тот же день приговор был исполнен на Гревской площади{51}. Зная чувствительность господина кардинала, я спросил его, можно ли мне надеть траур. Он холодно ответил, что мне вольно делать все что угодно, — это означало, что поступать так не следовало.
